В конце XI в. некий Рёгнвальд заказал знаменитому мастеру-рунографу Эпиру мемориальную стелу в память о своей матери и дополнил традиционный текст горделивыми словами: «Руны велел высечь Рёгнвальд. Он был в Грикланде предводителем войска»[1]. Местечко, где установлен этот камень шириной в пять и высотой в три метра, Эд (Упланд, Средняя Швеция), находилось на пересечении торговых путей и было богатой усадьбой, которой владели предки Рёгнвальда. О благосостоянии последнего говорит уже то, что он мог позволить себе воздвигнуть подобный камень и пригласить одного из лучших мастеров своего времени. Можно предполагать, что Рёгнвальд был местным хёвдингом, который собрал окрестных искателей богатства и славы и со своей дружиной отправился в далёкую Византию — источник земных благ[2].
До начала Х в. появления скандинавов в Византийской империи[3], насколько можно судить по письменным и археологическим источникам, были нерегулярны и не слишком часты. Мы знаем о послах-росах (свеонах-шведах), прибывших к императору Феофилу незадолго до 839 г., по свидетельству Бертинских анналов[4]; о флотилии росов, осадивших великий город в 860 г. (по древнерусским летописям, под предводительством Аскольда и Дира) и, позднее, но до 866 г., об их послах, пришедших в Константинополь с просьбой прислать к ним епископа для крещения, чём пишет патриарх Фотий[5]; наконец, о войске князя Олега, в 907 г. остановившегося у стен города, а затем о его послах, договаривавшихся об условиях мира, согласно древнерусским летописям[6]. Однако уже ко времени заключения договора Олегом (2 сентября 911 г.) эти спорадические контакты сменяются постоянными, практически ежегодными торговыми караванами и отрядами воинов-скандинавов, готовых служить любому щедрому правителю, в том числе византийскому императору. Изменение в частоте и характере поездок скандинавов в Византию отразились прежде всего в древнейших сохранившихся документальных источниках — русско-византийских договорах, сам факт заключения которых служит безусловным свидетельством интенсивности связей. Двойственная деятельность скандинавов в Византии — торговая и военно-грабительская — подразумевается уже в первом из договоров, помещённом в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях под 907 г. С одной стороны, договор регламентирует пребывание в Константинополе купцов-русов:
«Приходяще русь да витают у святого Мамы, и послеть царьство наше, и да испишут имена их, и тогда возмуть мѣсячное свое… И да входят в град одними вороты со царевымъ мужемъ, без оружьа, мужь 50, и да творят куплю, якоже имъ надобе, не платяче мыта ни в чем же»[7].
Хотя здесь впервые упомянут квартал св. Маманта как место пребывания купцов-русов[8], можно полагать, что в договоре фиксируется уже сложившаяся практика и размещение купцов вне стен Константинополя, на другой стороне Золотого Рога, подальше от жизненно важных зданий, было привычным уже к началу Х в.
С другой стороны, договор предусматривает некоторые гарантии от нападений на византийские владения:
«…да запретить князь словомъ своим приходящимъ руси здѣ, да не творять пакости в селѣх в странѣ нашей»[9].
В этих пунктах договора отчётливо противопоставлены две категории руси. Первая — это купцы, которые размещаются в квартале св. Маманта, не имеют права входить с оружием в сам город, контролируются имперскими чиновниками («…да испишут имена их…»), а их деятельность определена стандартными рамками византийского законодательства. Конечно, конфликты купцов-русов и жителей столицы были неизбежны, но договор предусматривал их разрешение. Разумеется, «творить пакости», т. е. совершать нападения и грабить, могли и купцы (они же воины) по пути в Константинополь или из него, но обременённые товарами и намеревавшиеся получить огромную прибыль на рынках столицы, вряд ли они сколько-нибудь часто переходили от торговли к разбою. Поэтому запрет «творить пакости» не имел для них особого смысла. Иное дело — небольшие группы или значительные отряды скандинавов, имевшие целью военную службу или грабёж. Именно они, видимо, и составляли вторую группу русов, о которой сказано, что она «творит пакости в селѣх в странѣ нашей» и потому потенциально опасна. Очевидно, что эти русы не концентрировались в столице, а могли оказаться в любой местности империи и никак не контролировались имперскими властями.
Единственный путь с Севера в Византию в IX–XI вв. лежал через Восточную Европу[10]. На протяжении трёх столетий менялись причины, влекшие скандинавов на юг, трансформировался характер этих поездок, их интенсивность и число их участников. Неизменным (или почти неизменным) оставалось одно — путь, по которому следовали как военные отряды, так и караваны торговцев и который пролегал через равнины Восточной Европы. Лишь уже в XII в. некоторые из путешественников начали избирать западный путь вокруг Европы, как Сигурд Крестоносец[11]. Многие из отрядов начинали свою наёмническую деятельность на Руси, проведя несколько лет на службе русских князей и лишь затем продолжали свой путь на юг. Так, Торкель Светлая Прядь, сын Тьоста, в 930-е гг. отправился «на восток», несколько лет служил на Руси, а затем в течение семи лет «ходил под рукой конунга Гарды» («er handgenginn Garðskonunginum»)[12]. Наиболее известна деятельность «на востоке», по определению исландских саг, Харальда Сигурдарсона, сводного брата Олава Святого и будущего конунга Норвегии, получившего прозвище Суровый Правитель. После гибели Олава (30 июля 1030 г.) Харальд с большим количеством сторонников Олава уехал на Русь, где несколько лет прослужил Ярославу Мудрому, а затем отправился в Византию. По сообщениям саг, он возглавил отряд «дворцовых вэрингов» в Константинополе, после чего вернулся в Норвегию также через Русь, где женился на дочери Ярослава Елизавете[13]. Однако, далеко не все дружины скандинавов имели намерение долгой службой завоёвывать себе «богатство и славу», многие, как на западе[14], так и, вероятно, на востоке, предпочитали быстрое обогащение в ходе молниеносного набега на периферийные центры, располагавшиеся на побережье. Осады столичных городов: Парижа, Лондона, Константинополя — были редким и опасным предприятием. Значительно удобнее были нападения на города и селения вдоль морских побережий или в устьях крупных рек. Таким был первый упомянутый в византийских источниках набег росов — на небольшой город Амастриду на юго-западном побережье Чёрного моря[15]. Таково было и нападение росов-дромитов, о котором говорится в хронике Псевдо-Симеона (Х в.) в перечне балканских географических реалий и которое ряд исследователей (Р. Дженкинс, М. В. Левченко и др.) стремились увязать с маршрутом русского войска Олега в легендарном походе 907 г.:
«Росы, или еще дромиты, получили свое имя от некоего могущественного Роса после того, как им удалось избежать последствий того, что предсказывали о них оракулы, благодаря какому-то предостережению или божественному озарению того, кто господствовал над ними. Дромитами они назывались потому, что могли быстро двигаться (бегать)»[16].
Именно такие отряды представляли наибольшую опасность и грозили разорением целых областей, и именно против них и направлено требование, чтобы киевский правитель, контролировавший путь по Днепру в Чёрное море, «запрещал своим словом» нападения на византийские владения проходящим варяжским отрядам.
Ещё одной категорией скандинавов в Византии с конца Х в. стали паломники. Паломничества в Святую Землю, Рим и Константинополь начались практически одновременно с принятием христианства в Скандинавских странах. В нарративных источниках отмечаются «элитарные» поездки скандинавских правителей (датских королей Кнута Великого в 1027–1028 гг. и Эрика Доброго в 1103 г.), которые совмещали паломничества с решением политических задач. Они ездили в первую очередь в Рим, где общение с папой давало возможность урегулировать проблемы скандинавской церкви (создание новых епископий и т. п.). Сведения же о вызывавшихся исключительно религиозными соображениями паломничествах простых жителей Скандинавских стран крайне скудны, и рунические надписи — единственные современные им тексты — лишь очень редко дают возможность отделить поездки-паломничества от торговых или военных предприятий. Главным показателем того, что путешественник преследовал религиозные цели, является упоминание в двух рунических надписях из Средней Швеции Иерусалима как конечного пункта поездки (Рим в рунических надписях не называется).
Пребывание — в первую очередь наёмников-вэрингов — в Константинополе оставило ощутимые следы в древнескандинавской письменности. Наряду с наименованием самого города (Miklagarðr от mikill ‘большой, великий’ и garðr ‘огороженный хутор, двор’ — вероятно, калька др.-рус. Царьградъ) королевские и родовые саги содержат подчинённые сюжету упоминания и — реже — описания отдельных районов или зданий города, в первую очередь императорского дворца и прилегавших к нему участков (подобных описаний для Новгорода или Киева нет). Эти описания остаются своего рода гапаксами, которые не вошли в основной фонд знаний скандинавов о мире. Единственным сооружением Константинополя, которое запечатлелось в коллективной памяти скандинавов, был собор Святой Софии, получивший «скандинавское» наименование Эгисив (адаптация греческого Ἁγία Σοφία) и упоминаемый, в частности, в географических трактатах: «В Миклагарде есть церковь, которую их люди (греки. — Е. М.) называют Агиософия, а норманны называют Эгисив»[17]. Другим, хотя и менее известным, зданием был императорский дворец, получивший название Полота (от др.-рус. палата), но он упоминается в контексте рассказов о вэрингах.
Таким образом, по совокупности древнескандинавских, древнерусских и византийских источников вырисовывается несколько ипостасей, в которых скандинавы могли оказаться в Византии. Это, как принято считать, викинги-грабители, наёмники, купцы, паломники. Однако не все отмеченные виды деятельности скандинавов в Византии изображаются в скандинавских сагах, записанных в конце XII–XIV вв., но опирающихся на устную традицию и скальдическую поэзию Х–XII вв. Отсутствие сведений о грабительских походах на Византию и о собственно скандинавских купцах (т. е. торговцах из Скандинавских стран, а не из Восточной Европы) заставляет более пристально вглядеться в сообщения источников.
Викинг-грабитель
Как ни удивительно, саги, десятки и сотни раз повествующие об удачных (а иногда и неудачных) викингских походах, рассказывающие о богатой добыче предприимчивых викингов, не содержат сведений об их набегах на византийские владения. Походы в Англию, Ирландию, северо-западную Франкию отмечаются и в родовых и королевских сагах, сообщения которых более или менее достоверны, но Византия и Константинополь (Miklagarðr) называются в них только как место военной службы скандинавов[18]. Особенно показательны повествования так называемых саг о викингах[19], которые обобщают и типизируют сюжеты, восходящие к событиям IX–X вв. и отложившиеся в устной традиции как устойчивые мотивы, в значительной степени окрашенные фольклорно-сказочными элементами[20]. Но и в них Византии предстаёт не как объект нападений викингов (подобно Гардарики — Северо-Западной Руси), а как источник христианства[21].
Одной из причин отсутствия сведений о походах в Византию было, вероятно, незначительное (в любом случае, несопоставимое с количеством походов в Западную Европу) число удачных — а потому заслуживавших рассказа и последующей меморизации — походов скандинавов в пределы Византийской империи. Слишком далеко она находилась, и слишком сложен был путь к ней по рекам Восточной Европы. Неслучайно «саги о викингах» знают всего лишь об одном военном предприятии скандинавов в Средиземном море — легендарном походе Бьёрна Железнобокого — сына Рагнара Лодброка — и некоего Хастинга (Alstignus), которые, войдя в Средиземное море с запада, через Гибралтарский пролив, разорили итальянский городок Луну, приняв его за Рим (середина Х в.)[22]. Попытки грабительских же походов в Византию, видимо, не приносили большого успеха.
Тем не менее византийские власти уже с начала Х в. были озабочены возможностью нападений скандинавов: прочно закрепилась в памяти осада Константинополя в 860 г.[23], прибавило опасений и нападение Олега. Вряд ли можно сомневаться, что это были далеко не единственные походы на Великий город. Ещё об одном таком походе на хазарские, а затем византийские владения в Причерноморье — возможно, инспирированном сначала византийскими властями (нападение на хазар), а затем совершённым уже под давлением хазар (на Византию) — говорится в так называемом Кембриджском документе (Х в.). Возглавляемый неким ХЛГУ (Helgi > Олег, отождествляется иногда с киевским князем Олегом), отряд потерпел в результате сокрушительное поражение, и большая часть его участников погибла[24]. Поэтому неслучайно в договоры и 911, и 944 гг. включены статьи, регламентирующие прибытие скандинавских как караванов купцов, так и военных отрядов из Восточной Европы (точнее, по Днепровскому пути)[25]. Причём первый договор формулировал это требование ещё достаточно общо:
«…да запретить князь словомъ своим приходящимъ руси здѣ, да не творять пакости в селѣх в странѣ нашей»[26].
Договор же 944 г. существенно расширил и «бюрократизировал» обязательства киевского князя:
«А великии князь Рускии и боляре его да посылають в Греки… корабля елико хотять, со слы [своими] и с гостьми. Якоже им уставлено есть, ношаху сли печати злата, а гостье сребрени… иже посылаеми бывають от них [сли] и гостье, да приносять грамоту, пишюче сице: яко послах корабль селико; и от тех да увемы и мы, оже с миромь приходять. Аще ли безъ грамоты придуть, и преданы будуть намъ, да держимъ и хранимъ, дондеже възвѣстимъ князю вашему. Аще ли руку не дадять, и противятся, да убьени будуть, да не изищется смерть ихъ от князя вашего. Аще ли убѣжавше в Русь придуть, мы напишемъ ко князю вашему, яко имъ любо, тако створять»[27].
Можно предполагать, что опасность нападений самостоятельных викингских отрядов не только не уменьшилась, а напротив, возросла. Неслучайно этот пункт вынесен в начало договора и составляет первую статью после интитуляции и определения санкций за нарушение договора. Изменяется и характер принимаемых на себя киевским князем обязательств: от него более не требуется обеспечивать мирную деятельность идущих в Византию скандинавов. Видимо, за прошедшие 30 лет византийские власти убедились в невыполнимости этого требования: с одной стороны, кроме днепровского пути существовали и другие выходы в Чёрное море, которые с легкостью могли использовать скандинавы, с другой — никакие требования киевского князя не могли иметь обязательной силы для не подчинявшихся ему викингских команд — те подчинялись только своему предводителю. Поэтому, вероятно, в договоре 944 г. предусмотрен совершенно иной способ обеспечения безопасности византийской территории: князь должен выдавать «мирные грамоты» и золотые или серебряные печати тем, кто отправляется в Византию с очевидно мирными целями, — послам и купцам. Возможно, аналогичные грамоты могли выдаваться и тем, кто ехал наниматься на службу в византийскую армию, особенно если эта группа скандинавов прослужила некоторое время на Руси. Во всяком случае, именно так поступил князь Владимир в 978 г., отправивший в Византию варягов, участвовавших в захвате Киева (правда, в своём письме он предупреждал императора и о неблагонадёжности варягов и советовал «расточить их по градамъ»)[28]. Условие договора 944 г. снимало с русского князя ответственность за прибывавшие с территории Руси (или через Русь) отряды без грамот: таким новоприбывшим имперские власти не только не гарантировали безопасности, но более того, предусматривалось их задержание до выяснения их намерений, а в случае разбоя — уничтожение.
Яркой иллюстрацией к статье договора 944 г. о праве византийских властей расправляться с отказывавшимися сложить оружие отрядами из Восточной Европы, служит история некоего Хрисохира (Χρυσóχειρ, буквально «золотая рука»), родственника князя Владимира Святославича. После смерти последнего Хрисохир с 800 воинов оказался в Византии и хотел поступить на службу, но отказался сдать оружие по требованию властей. Отвергнув также предложение о переговорах, он силой прорвался к Абидосу на азиатском побережье пролива Дарданеллы, разгромил пропонтидского стратига и вышел в Эгейское море, где у о. Лемнос был окружён византийским флотом. Его корабли были потоплены, и сам он погиб в сражении[29].
Другой причиной отсутствия запечатлённых в сагах воспоминаний о грабительских походах в Византию, мог быть сложившийся и устойчивый, неоднократно воспроизводимый в «сагах о викингах» образ Византии как одного из главных центров мира (наряду с Римом) — средоточия верховной власти, богатства, культуры[30] — и как источника христианской веры, центра, куда скандинав приходит в поисках истинной веры и где обретает её[31]. Показательна трансформация византийских эпизодов в истории князя Олега и викинга Одда Стрелы. Мотив «смерти от коня», объединяющий оба персонажа, возник в варяжской среде на Руси в рамках эпизации сказаний о деятельности Олега и был затем перенесен в Скандинавию и совмещён с образом Одда[32]. Можно полагать, что и многие другие элементы истории Одда (если не весь вообще этот персонаж, неизвестный ни одной другой саге и упоминаемый лишь один раз у Саксона Грамматика) восходят к той же варяжской эпической традиции, героем которой был Олег. В этой, древнерусской, традиции, запечатлённой в летописях, важное (если не центральное) место занимает повествование о его блистательном походе на Византию, насыщенное фольклорными мотивами и сюжетами (корабли на колёсах, отравленное вино и пр.). В «Саге об Одде Стреле» герой оказывается в Византии не во главе военного предприятия, а как одинокий путник, который с детства противится язычеству и после долгих странствий обретает истинную веру и принимает крещение (надо отметить, что уже в начале своего трёхсотлетнего пути Одд встречает монаха-отшельника и знакомится с христианством, но не принимает его, а продолжает свой путь)[33]. Мотив военного похода заменяется здесь мотивом обретения веры.
Отмеченные причины — во-первых, редкость таких грабительских походов, которые предпринимались из самих Скандинавских стран (подобные походы осуществляли уже осевшие в Восточной Европе скандинавы), имели своей непосредственной целью Византию и притом приносили заслуживающий меморизации результат, а во-вторых, устойчивость образа Византии как центра мира и источника христианства — видимо, в совокупности и обусловили отсутствие в скальдических стихах и сагах рассказов (или упоминаний) о военных экспедициях в Византию.
Наёмник в полевом войске
Первым скандинавом, служившим в Византии, исландская традиция считает исландца Болли:
«Мы не слышали рассказов, чтобы какой-нибудь норманн пошел на службу конунга Гарды (византийского императора. — Е.А.) раньше, чем Болли, сын Болли”[34].
Возвращение Болли из Византии после многих лет пребывания там условно датируется временем около 1030 г. Но на самом деле Болли был далеко не первым скандинавом-наёмником, о чём проговаривается и сам автор «Саги о людях из Лососьей долины»: приведённая выше ремарка следует за рассказом о поездке Болли в Миклагард: «Недолго пробыл он там, как вступил в варяжскую дружину» («Hann var litla hríð þar áður hann kom sér í Væringjasetu»). Ко времени приезда Болли «варяжский корпус», таким образом, уже существовал. Действительно первые по времени вэринги[35] упомянуты в «Саге о Хравнкеле Годи Фрейра»: в ней рассказывается, во-первых, о поездке в Константинополь Торкеля Светлая Прядь, сына Тьоста, который в течение семи лет «ходил под рукой конунга Гарды» («er handgenginn Garðskonunginum»)[36], и, во-вторых, о пребывании в Миклагарде мореплавателя (farmaðr) Эйвинда Бьярнарсона, который «снискал там большое расположение греческого конунга и был там в дружине» («fek þar goðar virðingar af Grikkja konungi ok var þar um hrið»)[37]. Поездка Торкеля датируется 937–944 гг., Эйвинда — временем до 950 г.[38].
До Болли, согласно сагам, в Константинополе побывали и другие исландцы: Финнбоги Сильный, ставший дружинником (hirðmaðr) императора Иона — Иоанна I Цимисхия (969–976 гг.); Грис Сэмингссон (ок. 970–980 гг.), который снискал в Византии «большой почёт»; Колльскегг (вскоре после 989 г.), Гест Торхалльссон и Торстейн Стюрссон (ок. 1011 г.); Барди (между 1022 и 1025 гг.)[39]. Вскоре после 1016 г. в Константинополе находился датчанин Эйлив Торгильссон, брат ярла Ульва. Таким образом, сообщение автора «Саги о людях из Лаксдаля» ошибочно и, видимо, связано со стремлением автора саги по возможности возвеличить Болли сына Болли.
Начиная с этого времени сообщения о службе скандинавов в Византии насчитываются десятками: только в шведских рунических надписях ХI в. их более двадцати[40].
В отличие от скандинавских, византийские источники, однако, относят первые случаи привлечения скандинавов (Ῥῶς) на военную службу к значительно более раннему времени — самому началу Х в. Прибытие росов из Восточной Европы отмечает Лев VI Мудрый в разделе Ναυμαχικά трактата Τακτικά, написанного между 904 и 912 гг.[41] Едва ли не первым сообщением о службе росов является упоминание о росах, именуемых дромитами, в т. н. Хронике Псевдо-Симеона, о чём говорилось выше. Это сообщение приведено в описании событий 904 г.[42]. Возможно, как предполагает А. С. Щавелёв, упоминание рос-дромитов связано с их участием в войне патрикия Имерия против арабского адмирала Льва Триполита в 905/906 г.[43] В 910–911 гг. командующий морским походом против арабов логофет дрома патрикий Имерий использовал отряд народа Ῥῶς из 700 человек в морской экспедиции на Крит[44]. Семь кораблей росов (с 415 воинами) участвовали в морских операциях при императоре Романе I Лакапине в 935 г., 584 роса и 45 юношей при них — при Константине VII Багрянородном в 949 г.[45] Служба руси в Византии предусматривается договорами и князя Олега 911 г.:
«Егда же требуетъ на войну ити, и сии хотять почтити царя вашего, да аще въ кое время елико их приидеть, и хотять остатися у царя вашего своею волею, да будуть», —
и князя Игоря 944 г.:
«Аще ли хотѣти начнеть наше царство от васъ вои на противящаяся намъ, да пишемъ къ великому князю вашему, и послеть к нам, елико же хочемъ…»[46]
Византийские власти «начали хотеть» воинов-русов уже через несколько лет после заключения второго договора: во время своей поездки в Константинополь Ольга — вероятно, по просьбе императора — обещала прислать военный отряд в помощь византийцам, а в 988 г. князь Владимир Святославич отправил шеститысячное войско для борьбы с мятежниками. Присланные воины стали органической частью византийской армии, что отметил в 956 г. арабский историк Абу-л-Хасан ал-Мас‘уди:
«…Ар-Рус… вошли многие из них в настоящее время в общность ар-Рум (Византийская держава) подобно тому, как вошли ал-Арман (армяне) и ал-Бургар (болгары), которые [представляют собой] один из видов ас-Сакалиба (славяне), и ал-Баджанак (печенеги) из тюрок. И они [византийцы] поместили их [русов, армян, болгар и печенегов] гарнизонами во многих из своих крепостей, примыкающих к границе аш-Шамийа (сирийской), обратили их против Бурджан (бургундцев?) и других народов, враждебных им и окружающих их владения»[47].
Таким образом, уже с самого начала Х в. византийская армия и флот пополнялись выходцами из Скандинавии, как прибывавшими непосредственно из Скандинавских стран, так и уже осевшими на Руси, и на протяжении Х в. и вплоть до второй половины XI в. их поток продолжал расширяться.
Деятельность скандинавов в Византии до поездки Колъскегга (т. е., условно говоря, до 980-х гг.) определяется в сагах разнообразными терминами, связанными с военной службой и вассальным подчинением, но только не словом вэринги. Торкель (дословно) «ходит под рукой» византийского императора, Эйвинд служит «в дружине» и т. д. Кольскегг был первым, кто не только «пошёл на службу», но и стал «предводителем войска вэрингов» («var hofðingi fyrir væriagjarlið»), открывая череду прославившихся выдающимся положением в Византии скандинавов, среди которых затем были Эйлив Торгильссон, Харальд Суровый Правитель, Рёгнвальд из рунической надписи № 118 и др. «Служат в числе вэрингов» («ganga a mala með væringjum») Гест и следующие за ним десятки скандинавов. Начиная с этого времени название væringi и производное от væringjalið — «войско вэрингов» будут постоянно встречаться в рассказах о поездках норманнов в Византию.
Вместе с тем название вэринги приложимо не только не ко всем, кто побывал в Византии — общим обозначением для купцов, паломников, а также воинов было Grikklandsfari, буквально «ездивший в Грецию», — но даже не ко всем служившим в византийском войске. Называя кого-либо вэрингом, авторы саг нередко добавляют, что человек либо служил «в войске вэрингов», либо был дружинником (hirðmaðr), охранником (vörðamaðr), либо просто был «мужем» (maðr) византийского императора, как Эйвинд, Финнбоги и затем многие другие.
Одновременно составители саг противопоставляют вэрингов и норманнов (обычное обозначение скандинавов). Так, уже в истории Геста и Торстейна говорится: «И таков был обычай вэрингов и норманнов, чтобы днём быть на состязаниях и заниматься борьбой»[48]. Термины вэринги и норманны соотносятся, с одной стороны, как частное и общее (вэринги — определённая группа, выделенная среди норманнов-скандинавов), как, например, в «Саге о битве на Хейде»: Барди «был там среди вэрингов, и все норманны ценили его». С другой, как в истории Геста и Торстейна (а также в ряде других), и вэринги, и норманны бесспорно служат в византийском войске и совместно участвуют в некоторых церемониях, но они различаются и подчас противопоставляются и ими самими, и — на основе информации, полученной от них, — авторами саг.
Сходная дифференциация содержится и в византийских источниках. С одной стороны, параллельное византийское название (очевидно заимствованное либо из др.-рус. варяг, либо др.-сканд. Varangr) относится к не очень многочисленному и привилегированному контингенту скандинавов на византийской службе — отряду телохранителей императора, императорской гвардии. С другой — в византийском войске служили и другие, более многочисленные (насчитывавшие подчас тысячи) отряды скандинавов, которые также именовались варангами. Это положение нашло отражение в противопоставлении «дворцовых» и «внешних» варангов, участвовавших в восстании в царствование Никиты Вотаниата[49]. Различает два контингента варангов и Пселл: первый он определяет как «ту часть наемническую, которая обыкновенно принимает участие в царских выходах», второй — как союзнический корпус[50].
Можно предполагать, что противопоставление вэрингов норманнам в сагах зиждется на той же самой основе: вэринги — это соответствующая «дворцовым» варангам Скилицы особая, пользующаяся привилегиями и находящаяся в особой близости к императору часть скандинавских наемников. Неслучайно так часты упоминания византийских василевсов, называемых в общем форме или поименно, в связи с вэрингами. Норманны же — это «внешние» варанги, союзнические отряды в составе византийского войска.
Строгая отнесённость термина вэринги в скандинавских источниках к отряду императорских телохранителей («дворцовым» варангам) объясняет, почему скандинавы, служившие в византийском войске и принимавшие участие в различных военных действиях Византии, до конца X в не называются этим термином — лишь после создания «варяжского корпуса» как императорской гвардии, заменившего армянских телохранителей, видимо, где-то около 980 г. (что перекликается с отправлением отряда варягов к византийскому императору Владимиром), появляется специальное обозначение этой частя скандинавов, которое проникает затем в Скандинавию вместе с возвращающимися варангами,
Два известных нам случая упоминания вэрингов на Руси не могут поставить под сомнение однозначность понимания этого слова в Скандинавии, тем более что одно из них допускает и обычное толкование термина. В «Сare о битве на Хейде» в рассказе о Барди говорится, что он поступил на службу, будучи на Руси, и был там «вместе с вэрингами» (mеð væringjum). Примечательно, однако, что далее автор говорит: «И все норманны (norðmenn) ценили его»[51], традиционно разделяя и противопоставляя тех и других. Если бы слово вэринги обозначало всех скандинавов на русской службе, то основы для такого противопоставления не существовало бы. Приезд Барди на Русь датируется в целом 1020-ми гг., т. е. тем временем, когда «варяжская гвардия» уже была создана. Основным путём в Византию для скандинавов была Восточная Европа, путь из варяг в греки, причём по сообщениям многих саг (например, «Саги о Харальде Суровом Правителе», «Саги об Ингваре» и др.) мы знаем, что нередко на пути в Византию или обратно скандинавы задерживались на Руси и проводили некоторое время на службе русских князей. Не этих ли скандинавов, уже побывавших в Константинополе и послуживших в гвардии императора, называет здесь сага вэрингами — в полном соответствии с традицией, в противоположность всем остальным норманнам, находившимся в тот момент на русской службе? Возможно, что привилегированное положение вэрингов в Византии отражалось и на их статусе на Руси, более высоком, нежели статус остальных скандинавских наемников, не имевших подобного опыта.
Контекст упоминания «некоего вэринга на Руси» (varingus quidam in Ruscia) в одном из чудес св. Олава[52], действие которого происходит в Новгороде, не оставляет сомнения в том, что это ремесленник-скандинав (отнюдь не воин!), находящийся на Руси и не бывавший в Византии, однако, есть достаточно оснований полагать, что эта новелла сложилась в Новгороде в среде прихожан и клира церкви св. Олава и испытала влияние местного, новгородского словоупотребления[53], поэтому слово varingus, отражающее скорее древнерусскую форму варягъ, нежели древнескандинавскую væringi, использовано здесь в том значении, которое оно имело на русской почве. Возможно, что несоответствие значений слова в древнерусском и в древнескандинавских языках и заставило автора новеллы специально оговорить, что действие происходит «на Руси».
Таким образом, представляется, что в скандинавской письменности термин væringi однозначно приложим только к скандинавским наёмникам, служившим в «варяжском корпусе» в Византии — привилегированном отряде телохранителей императора, и первоначально не распространялось на другие группы скандинавов в византийском войске или на Руси. Узкая специализация термина и его однозначность позволяют предположить, что он вошёл в употребление в Скандинавии лишь после создания «варяжского корпуса» и одновременно с появлением византийского названия того же института — варанги. Инородность и позднее происхождение древнескандинавского названия нашли косвенное отражение в одной из редакций «Саги о Харальде Суровом Правителе» (по рукописи Flateyarbók), гдe говорится о положении в Константинополе перед приездом Харальда: «И было там уже множество норманнов, которых они (т. е. византийцы. — Е. М.) называют вэрингами» («En mikill mennijoidi var þar ađr fyrir norđmanna, er peir kalla væringja»)[54]. Подобное противопоставление двух наименований: одного — местного, другого — заимствованного, широко распространено в древнескандинавской литературе.
Подавляющее большинство варангов служили в войсковых полевых частях, образовывая отдельную этерию[55] или входя в общевойсковой контингент. Таковы «рузы», о которых сообщает армянский историк X в. Асолик, рассказывая о болгарской кампании византийского императора Иоанна Цимисхия (кир-Жана) (969–976). По словам Асолика, в сражении на Балканах на помощь болгарам был призван народ рузов (в других рукописях – «народ русов»):
«…потом он (Иоанн Цимисхий. — Е. М.) отправился войной на землю Булхаров (болгар. — Е. М.), которые при помощи Рузов вышли против кир-Жана[,] и когда завязался бой, Рузы обратили в бегство оба крыла греческого войска»[56].
Очевидно, Асолик передаёт здесь рассказы очевидцев — возможно, тех армянских воинов, которые составляли собственную дружину и отборные отряды войска армянского аристократа и полководца Цимисхия. Из контекста ясно, что рузы являлись наиболее боеспособной частью войска союзников и вполне могли бы переломить ход сражения, если бы не армянская гвардия императора.
Асолик рассказывает и о другом случае участия рузов в кавказских делах — шеститысячном войске, которое было прислано императору Василию II киевским князем Владимиром около 988 г.: войско было задействовано во время византийского похода в Тайк, предпринятого с тем, чтобы получить владения Давида Куропалата, завещанные им империи. В составе войска Василия находились русские отряды:
«В самый день отъезда последнего (императора Василия ΙΙ. — Е. М.) в греческом лагере произошла сильная схватка из-за ничтожной причины. Князья и вассалы куропалата Давида, прибывшие туда, стояли недалеко от греческого лагеря. Из пехотного отряда Рузов какой-то воин нес сено для своей лошади. Подошел к нему один из Ивирийцев и отнял у него сено. Тогда прибежал к Рузу на помощь другой Руз. Ивериец кликнул к своим, которые, прибежав, убили первого Руза. Тогда весь народ Рузов, бывших там, поднялся на бой: их было 6 000 человек пеших, вооруженных копьями и щитами, которых просил царь Василий у царя Рузов в то время, когда он выдал сестру свою замуж за последнего»[57].
«Полевых» варангов упоминают и византийские источники, в том числе военные трактаты, а в сочинении «О церемониях» византийский император Константин Багрянородный подробно характеризует состав и содержание наёмников-росов[58]. Скандинав-наёмник на службе в Византии, таким образом, — наиболее распространённый образ в скандинавских источниках, возникший уже во второй трети X в. и достигший наибольшей популярности в XI в.
Императорский гвардеец
Почти обо всех скандинавах-наемниках сообщается, что они были с почестями приняты самим императором, который наградил их за верную службу, — такова стереотипная характеристика доблестного воина. Однако в действительности лишь немногие и далеко не сразу добились почётной службы в императорской гвардии. К числу таких немногих, видимо, принадлежал упоминавшийся выше исландец Болли Болласон из знатного рода, который уже во взрослом возрасте, женатый и имевший детей, решил не ограничиваться обычными поездками в Норвегию и Данию:
«И после того как Болли провел зиму в Дании, он отправился в дальние страны и не прерывал своего путешествия, пока не прибыл в Миклагард. Недолго пробыл он там, как вступил в варяжскую дружину. Мы никогда не слышали раньше, чтобы какой-нибудь норвежец или исландец до Болли, сына Болли, стал дружинником короля Миклагарда (Константинополя. – Е. М.). Он провел в Миклагарде много лет и выказывал себя во всех испытаниях как самый отважный воин и всегда был первым среди других. Варяжские дружинники очень ценили Болли, пока он был в Миклагарде»[59].
Согласно «Саге о людях из Лососьей долины», Болли прослужил в Константинополе долгие годы и по хронологии саги вернулся в Исландию около 1030 г. Его служба, очевидно, протекала успешно, потому что
«Болли привез с собой большие богатства и много драгоценностей, которые ему подарили высокопоставленные люди. Болли так привык к пышности, когда он вернулся из своего путешествия, что не желал носить никакой другой одежды, кроме одеяний из пурпурных и других дорогих тканей, и все его оружие было украшено золотом. Его называли Болли Горделивый. Он объявил своим корабельным спутникам, что намерен отправиться на запад, в свою родную округу, и оставил корабль вместе с грузом в руках своих спутников. Болли уехал со своего корабля вместе с одиннадцатью спутниками, и все они были в пурпурных одеждах и сидели на позолоченных седлах. Все они были хороши собой, но Болли превосходил их всех. Он был в тех дорогих одеждах, которые ему подарил король Миклагарда. Кроме того, на нем был пурпурный плащ, а за поясом у него был меч Фотбит. Его крестовина и навершие были украшены золотой резьбой, а рукоятка была обвита золотой нитью. На голове у него был золоченый шлем, а на боку красный щит, на котором был изображен золотой рыцарь. В руке у него была пика, как это принято в других странах. Везде, где они останавливались, женщины оставляли все свои дела и только смотрели на Болли и на его великолепие, и на его сотоварищей»[60].
Исландского сказителя интересует судьба Болли и принёсшие ему славу результаты его деятельности в Византии, нежели сама эта деятельность. Значительно больше внимания подвигам своего героя в Византии уделяет другой сказитель, который повествовал о самом известном из варангов-гвардейцев — Харальде Сигурдарсоне, ставшем позднее норвежским королём и получившем прозвище Суровый Правитель. Славе Харальда способствовало и сочинение скальдических стихов — в том числе им самим (он был искусным скальдом), — и его рассказы о своих сражениях в Византии, подхваченные его дружинниками и затем передававшиеся другими рассказчиками — уже в Исландии.
Ярким следом «дворцовых» варангов-скандинавов являются рунические надписи в соборе св. Софии в Константинополе. Все они расположены на галерее второго этажа, где во время богослужений должны были находиться телохранители императора. Три воина, Ари, Хальвдан и Аринбьярн, вероятно, заскучавшие во время длительной церемонии, вырезали свои имена — засвидетельствовав тем самым свое пребывание в соборе.
Купец
Деятельность скандинавов в Византии в отечественной и зарубежной литературе традиционно характеризуется как наёмничество и торговля. Так, об «интенсивном обмене товарами и услугами» пишет, например, Э. Пильц[61]. Правда, собранные ею обширные и разнообразные материалы (в значительной части указывающие лишь на поездки скандинавов в Византию, но не на их торговую деятельность) привели её к выводу о том, что торговые связи с Византией были преимущественно опосредованными и что таким посредником была Русь. К сходному выводу пришёл и Я. Ферлуга, отметивший незначительность следов торговой активности скандинавов с Византией в Скандинавии[62]. Однако вопрос о том, почему прямые торговые связи скандинавов[63] с Византией в IХ–ХI вв. — в отличие от активной военной деятельности и при бесспорной престижности византийских материальных и культурных импортов — не получили распространения, как кажется, даже не ставился.
Если почти полное отсутствие сведений о торговой деятельности скандинавов на Волжском пути и об их противоречивых отношениях с Хазарией вполне объяснимо, с одной стороны, большой временной дистанцией и спецификой отражения событий IX–X вв. (в форме сюжетных мотивов в сагах о викингах), а во-вторых (и это, видимо, главное) — практически полным прекращением связей с указанным регионом Европы в последующее время, то контакты с Византией в том же Х в., как мы видели, представлены и в современных событиям письменных текстах (скальдические стихи, ранние рунические камни), и в более поздних, XIII–XIV вв. (родовые и королевские саги). Память о контактах IX–X вв. поддерживалась их сохранением и в XII–XIV вв. (паломничества, участие в Крестовых походах и др.), а также чрезвычайно высоким престижем Византийской империи.
Удивительно, однако, что среди таких сообщений практически нет известий о скандинавских купцах, отправившихся в Византию с или за ценными товарами — прежде всего шёлком и предметами роскоши, которые появились в Скандинавии уже в IX в.[64] Единственным, насколько мне известно, прямым сообщением о торговле скандинава в Византии является рассказ о поездке Финнбоги Сильного в Константинополь по поручению норвежского ярла Хакона для взыскания долга с исландца Берси Белого, который семь лет назад «поселился в Грикланде, и там служит конунгу, которого зовут Йон, знатному хёвдингу. Теперь сделался Берси дружинником Йона конунга и [был] в большой милости». Прибыв в Грикланд, Финнбоги «поселился невдалеке от палат конунга. Они вели торговлю с местными жителями». Встретившись с императором Йоном, Финнбоги излагает ему своё поручение, получает обещание «подумать об этом деле» и предложение остаться на зиму «и свободно заниматься торговлей с нашими людьми»[65]. Получив долг и богатые подарки от императора, а также прозвище rammi — Сильный, Финнбоги возвращается в Норвегию. Сага, написанная, вероятно, в первой половине XIV в., романтизирует героя — реальное лицо, упомянутое в «Книге о занятии земли» (гл. 71), — используя распространённые повествовательные мотивы саг о древних временах и родовых саг. При этом хронологические ориентиры саги не согласуются между собой. Согласно внутренней хронологии саги, Финнбоги должен был родиться между 925 и 931 гг., а в Норвегию и Византию он отправился, как говорится в саге, в возрасте 18 лет, т. е. в 940-е гг. Однако в то время хладирским ярлом был Сигурд сын Хакона; его отец Хакон сын Грьотгарда был союзником Харальда Прекрасноволосого, который умер ок. 933 г., а его сын Хакон Могучий был фактическим правителем Норвегии в 971–995 гг. Частое отождествление «конунга Йона» с Иоанном Цимисхием также недостоверно: побывать в Византии при Иоанне Цимисхии, который взошёл на престол в 969 г., Финнбоги никак не мог. Поскольку других императоров с именем Иоанн в Х в. не было, предполагается, что автор саги использовал имя одного из последующих императоров: Иоанна II Комнина (1142–1143), Иоанна III Дуки Ватаца (1222–1254), Иоанна IV Дуки Ласкариса (1254–1261), т. е. императора Иоанна (Йона), но современного не Финнбоги, а автору саги[66]. Эти хронологические неувязки и беллетризированный характер как саги в целом, так и данного рассказа (см., например, мотивацию прозвища героя — Сильный, которое было дано ему императором, поскольку Финнбоги поднял помост с сидевшим на троне императором и его приближёнными), заставляют с крайней осторожностью относиться к упоминанию о торговой деятельности Финнбоги в Византии: не исключено, что оно отражает представления автора саги, жившего в ганзейскую эпоху, когда торговля была естественным занятием многих исландцев и норвежцев — в отличие от наёмничества.
Другим, но ещё более сомнительным свидетельством торговли скандинавов в Византии является уже упомянутый рассказ в «Саге о Хравнкеле Годи Фрейра» об условно датируемой 950 г. поездке исландца Эйвинда сына Бьярни. Эйвинд едет в Норвегию в качестве купца (farmaðr), после чего отправляется в Миклагард (Константинополь), где проводит «некоторое время». Поездки исландцев в Норвегию с торговыми целями были регулярны, и упоминание об этом вполне обыденно. Однако о продолжении торговой деятельности Эйвинда на востоке сага не упоминает, и значительно вероятнее, что он поступил в империи на военную службу, как и другие его соотечественники.
Надо отметить, что сообщений о торговых поездках скандинавов за пределы Скандинавских стран в исландских сагах не так много, особенно в сравнении с рассказами и упоминаниями их военных предприятий, но все они говорят о торговых связях с Новгородом, Англией и Ирландией. В шведских рунических надписях XI в. увековечивается память о человеке, которые «часто плавал в Земгалию на корабле с дорогими товарами», а также о некоем Дьярве, получившем весы у земгальца[67]. Саги неоднократно рассказывают о купцах, исландцах и норвежцах, торговавших на Руси. Древнейшее из таких упоминаний относится ко второй половине IX в.: исландец Бьёрн получил прозвище Шкура, потому что «он был великим путешественником, Ездоком-в-Хольмгард и купцом, часто ездил на восток, и у него были лучшие шкуры на продажу, чем у большинства других купцов, и поэтому его прозвали Бьёрн-Шкура»[68]. Речь, однако, идёт исключительно о поездках в Новгород[69], где на торгу скандинавы приобретают драгоценные ткани, вероятно, византийского производства, богатые одежды, меха, в том числе для перепродажи в Западной Европе, предметы роскоши: украшения, столовую утварь и др., а также рабов (рабынь). Здесь же они встречаются с купцами из других стран: согласно «Пряди о Хауке Длинные Чулки» по «Большой саге об Олаве Трюггвасоне» (ок. 1300 г.), Хаук покупает драгоценный плащ, отделанные золотом, у торговца-грека[70]; по хронологии саги его поездка датируется первой третью Х в. Возможно, уже во второй половине 1020-х гг. был заключён первый торговый договор с Норвегией[71].
В 22 рунических надписях отношения заказчиков памятника и поминаемого определяются словом félagi (от liggja fé, дословно «складывать имущество») «компаньон, сотоварищ», которое могло относиться к участникам викингского грабительского похода, но чаще, особенно в сагах, означало складников — купцов, ведших совместную торговлю за пределами Скандинавии[72]. Однако в связи с поездками в Византию этот термин упоминается только один раз — на камне, найденном на о. Березань в устье Днепра и датируемом второй половиной XI в.: «Грани сделал этот холм по Карлу, своему сотоварищу» (félagi)[73]. Род занятий Грани и Карла и цель их поездки остаются неясными: они могли быть как воинами, так и купцами и направляться как в Византию, так и на Ближний Восток или возвращаться оттуда.
Таким образом, древнескандинавские источники, уверенно свидетельствуя о торговле с Новгородом, практически совсем не отразили прямые торговые контакты с Византией.
Если не об отсутствии таковых, то, по крайней мере, об их незначительности, вероятно, говорят и довольно скудные византийские импорты в Скандинавии, сосредоточенные в основном на востоке: в Свеаланде и на Готланде. Древнейшим свидетельством контактов скандинавов с Византией считается монета чеканки 776/7 г. из Петергофского клада, зарытого в самом начале IX в., с греческим граффито ΖΑΧΑΡΙΟΥ (gen. от Ζαχαρίας)[74]. Для IX в. наиболее показательны монеты императора Феофила (829–842) и три печати (найдены в Хедебю, Рибе и Тиссё) патрикия Феодосия[75].
Византийские монеты начинают поступать в Скандинавию уже в эпоху Великого переселения народов (известно ок. 900 солидов этого времени из Швеции и Дании)[76]. C VII и вплоть до XII в. в Скандинавию приходят фоллисы (их число невелико, и они представлены единичными находками)[77], а с 800 г. появляются милиарисии (древнейшие — 6 монет императора Феофила, 803–842 гг., найденных в Швеции, из них четыре — в Бирке), число которых не превышает 600: около 500 из Швеции (из них 104 милиарисия найдено в одном кладе — из Оксарве, Готланд), 40 из Дании, 20 из Норвегии и 19 из Финляндии[78], причём обнаруживаются они в основном в кладах середины ΙΧ — середины Х в. только вместе с восточными монетами[79], что говорит о сложении комплексов монет в Восточной Европе. 23 золотые номисмы происходят с о. Готланд, из Дании и Норвегии[80], из них 16 представлены в кладе из Хён (Hoen), Норвегия. При этом 24% всего количества найденных византийских монет были превращены в подвески, в том числе все номисмы из клада из Хён[81]. По сравнению с 90 000 восточных монет, найденных в материковой Швеции и на о. Готланд, византийский монетный импорт ничтожен и вряд ли указывает на интенсивность торговых связей с Византией. Он свидетельствует скорее о том, что византийские монеты высоко ценились и были престижны[82].
Более репрезентативны находки фрагментов изделий из шелковых тканей[83] — их необычно большое число концентрируется в Бирке. Они найдены примерно в 70 погребениях — как мужских, так и женских[84]. Вывоз шёлка, однако, строго контролировался византийскими властями[85]. Иное дело — подарки отрезов шёлка или изделий из него. Согласно «Повести временных лет», Ольга перед отъездом из Константинополя получила в дар «злато и сребро, паволоки и съсуды различныя»[86]. Исландец Болли сын Болли, побывав в Византии, «не желал носить никакой другой одежды, кроме одеяний из пурпурных и других дорогих тканей… Он был в тех дорогих одеждах, которые ему подарил конунг Миклагарда. Кроме того, на нем был пурпурный плащ…»; пурпурные одежды были и на его 12 спутниках[87]. Это и другие подобные сообщения саг подтверждаются археологическим материалом. По наблюдениям И. Хегг, ряд погребённых в Бирке воинов были одеты в шёлковые одежды; в одном случае удалось даже восстановить покрой одеяния — византийского скарамангия, верхней одежды, которую носили военнослужащие, чиновники и придворные, а также сам император[88]. Могли изделия из шёлка попадать в Византию и транзитом: драгоценный (шёлковый?) плащ, отделанный золотом, был куплен Хауком в Новгороде у торговца-грека (см. выше). Однако находки ценных украшений, предметов культа и утвари собственно византийского производства, а не русского по византийским образцам, — единичны[89].
Таким образом, археологический материал свидетельствует о существовании связей Скандинавии с Византией, особенно во второй половине Х–XI в., однако он не даёт оснований говорить о сколько-нибудь регулярных прямых торговых контактах.
Между тем, восточные и византийские источники содержат информацию о торговле ар-рус, или росов в Византии[90], причём уже с третьего десятилетия IX в. Ибн Хордадбех, прекрасно осведомлённый в силу своей официальной должности о международных контактах в Восточной Европе и на Переднем Востоке, пишет о том, что с купцов-русов «берет десятину властитель Рума (Византии. – Е. М.)»[91], т. е. в арабском мире было известно о том, что русы приходят в Византию с торговыми целями. Это сообщение Ибн Хордадбеха присутствует в ранней редакции его «Книги путей и стран» и, соответственно, датируется временем не позднее 840-х гг.[92] Оно недвусмысленно свидетельствует о проникновении скандинавских торговцев в Византию практически одновременно с появлением в Константинополе послов-свеев, назвавшихся росами, от некоего «кагана», о чём сообщается в «Бертинских анналах»[93]. Из слов Ибн Хордадбеха, однако, остаётся неясным, каких именно скандинавов он имел в виду: приходивших непосредственно из Скандинавии или уже осевших в Восточной Европе (в Ладоге). Скорее всего, он вообще не делал различия между теми и другими и знал только, что они приходят из земли славян, отчего и причислил их к роду славян (если эта фраза не является позднейшей вставкой).
Очевидно, что такие появления были нечастыми и мало заметными в системе обширных торговых связей Византии. Неслучайно в 860 г. патриарх Фотий, свидетель осады Константинополя росами и участник обороны города, называет нападавших не незнакомым византийцам народом, а «народом незаметным, народом, не бравшимся в расчет, народом, причисляемым к рабам»[94]. Формулировки Фотия предполагают, что к 860 г. в Византии уже были достаточно хорошо знакомы с росами, но они не привлекали внимания и не вызывали интереса у властей ни как торговые партнеры, ни как военная сила, угрожающая империи или пригодная для использования: как угроза — до событий 860 г. как наёмники — до начала Х в., как торговые партнеры — вплоть до 910-х гг.
Таким образом, на протяжении большей части IX в. торговые плавания скандинавов в Византию были спорадическими, осуществляемыми отдельными отрядами, которые, вероятно, использовали различные маршруты, в том числе и Днепровский, о котором пишет Ибн Хордадбех. Однако редкость этих поездок почти на всём протяжении IX в. не вызывала ещё необходимости в сколько-нибудь постоянных стоянках, и только к концу этого столетия возникают эмпории, обслуживавшие Днепровский путь: Гнёздово в начале пути и Киев в его центральной части. Их появление знаменует интенсификацию движения по Днепровскому пути и, соответственно, увеличение числа торговых предприятий скандинавов — военные отряды, ехавшие с целью грабежа или найма на службу, в таких стоянках нуждались в значительно меньшей степени.
Купцы-скандинавы — но уже осевшие в Восточной Европе — хорошо известны в Византии самое позднее с 911 г., когда был заключён первый известный нам договор с византийскими властями, который касался прежде всего торговых отношений. Заключённый в 944 г. русско-византийский договор не только посвящён торговле, но перечисляет в качестве свидетелей 26 купцов («гостей»), среди которых два носят славянские имена, один — финское (?), остальные — скандинавские. Подробно пишет об организации торговли росами Константин VII Багрянородный в трактате «Об управлении империей» (начало 950-х гг.)[95]. Он же упоминает в справочнике «О церемониях», написанном в 963 г. или позже, купцов, сопровождавших княгиню Ольгу: их количество достигает 44 человек[96]. Почти столетие спустя Скилица сообщает об убийстве на рынке русского купца, что спровоцировало в 1043 г. неудачный поход на Константинополь Владимира Ярославича[97].
Однако во всех этих случаях торговые операции в Византии совершают отнюдь не выходцы непосредственно из Скандинавии. Константин, безусловно считая росов скандинавами, пишет только о тех росах и их архонтах, которые прочно обосновались в Киеве. Здесь они обитают, отсюда отправляются в полюдье по подвластным им территориям, сюда «подплатёжные» им славяне доставляют моноксилы и здесь моноксилы затем оснащаются для плавания в Византию[98]. Константин прямо не говорит о целях, которые преследуют росы, отправляясь в Константинополь, но упоминание рабов, которых в цепях проводят по суше при преодолении порога Айфор, а также грузов, которые переносят на плечах, с очевидностью указывает на торговый характер этих поездок. Едва ли ошибочно общее мнение¸ что в Константинополь росы везли на продажу рабов и ценности (пушнину, воск, мёд), полученные ими в ходе полюдья. Подавляющее большинство купцов, засвидетельствовавших договор 944 г., судя по их именам — скандинавы, но вряд ли столь серьёзная миссия могла быть возложена на случайных, только что прибывших норманнов. Скорее это были более или менее профессионализировавшиеся к тому времени люди, регулярно занимавшиеся дальней торговлей, возможно — жившие в различных центрах подвластной Рюриковичам территории. Точно так же и в свите княгини Ольги не могли оказаться случайные люди. И в том, и в другом случае это должны были быть доверенные члены княжеского окружения, имевшие опыт плаваний в Византию. Они должны были быть и неплохими воинами, способными защитить себя и свои товары — неслучайно, по рассказам исландских саг, торговля нередко перетекала в вооружённое столкновение и наоборот, а преодолевавшим Днепровские пороги росам, по словам Константина Багрянородного, постоянно приходилось нести стражу и отражать нападения печенегов. Таким образом, в византийских источниках, сообщающих о торговых отношениях со скандинавами, речь идёт о киевской руси, а не о жителях Скандинавии.
Так же и русско-византийские договоры заключаются «великими князьями рускими» — скандинавами, но уже осевшими и закрепившимися в Киеве, и, как Игорь, уже частично ассимилировавшимися в славянской среде (ср. славянские имена у членов княжеского рода: Святославъ, Володиславъ, Передъслава). В текстах договоров недвусмысленно подразумеваются купцы (гости), если и не из Киева, то из других центров «Руской земли», подвластной киевскому князю. Так, в договоре под 907 г. гости «поидучи же домовь, в Русь (выделено мной. — Е. М.) за ся, да емлют у царя вашего на путь брашно…елико имъ надобе»[99]. В договоре 944 г. идентичность «сълов и гостей» определяется словами «от рода рускаго», т. е. они — скандинавы (что подтверждается подавляющим большинством имён послов и купцов), но живущие на территории, на которую распространяется власть «рускаго» (киевского) князя. Именно князь и его «боляре» посылают в Византию своих послов и купцов, удостоверяя их лояльность золотыми и серебряными печатями и княжескими грамотами (см. выше). Речь, таким образом, идёт исключительно о тех послах и купцах, которых русский князь сам посылает в Византию, или о тех воинских контингентах, которых киевский князь отправляет в Византию по просьбе императора, но не о неких самостийно «приходящих» скандинавах, независимых торговцах, воинских отрядах или отдельных викингах, собирающихся наняться на службу в империи. Их возможное появление в Византии также оговорено в договоре 944 г.: приходящие «без грамоты» подлежат аресту до выяснения их намерений у киевского князя, а в случае их вооружённого сопротивления они могут быть убиты без компенсации[100]. Судя по употреблению притяжательных местоимений («преданы будуть намъ» и «възвѣстимъ князю вашему»), это положение внесено в текст договора византийской стороной. Очевидна нежелательность для византийских властей подобных визитов.
Однако в упорядочении русско-византийских связей, как свидетельствует договор 944 г., была заинтересована не только византийская, но и русская сторона. Инициатива введения «удостоверительных грамот» принадлежит не византийцам, а самому киевскому князю: «Ныне же увѣдѣлъ есть князь вашь посылати грамоты ко царству нашему»[101]. В этом разделе речь идёт о послах и купцах. Ниже оговаривается процедура найма на военную службу: «Аще ли хотѣти начнеть наше царство от васъ вои на противящаяся намъ, да пишемъ къ великому князю вашему, и послетъ к намъ, елико же хочемъ»[102]. Тем самым устанавливался жёсткий контроль киевских властей над поездками с целью как торговли, так и наёмничества в Византию из Восточной Европы.
Таким образом, с середины Х в. осуществлять поездки в Византию скандинавы (как другие, некиевские, группировки росов, осевших в Восточной Европе, так и пришедшие непосредственно из Скандинавии), могли только с согласия киевского князя, хотя первые, ещё, видимо, мало эффективные попытки ограничить несанкционированный доступ в Византию делаются уже в тексте договора, помещённом под 907 г., где ответственность за «благонадёжность» прибывающих русов возлагается на киевского князя: «…да запретить князь словомъ своим приходящимъ руси здѣ, да не творять пакости в селѣх в странѣ нашей»[103]. Это условие не конкретизировано и выглядит скорее общим пожеланием: если киевский князь мог запретить своим дружинникам, отправлявшимся в Константинополь для торговли или службы, грабить встречавшиеся на пути поселения и города (впрочем, неясно, насколько действенным было для них его «слово»), то трудно представить себе, каким образом он мог «своим словом» воспрепятствовать проходу вооружённых отрядов с севера даже мимо Киева, не говоря уже о других возможных выходах в Чёрное море[104].
Заинтересованность Византии в предотвращении появления независимых отрядов викингов вполне понятна — они представляли серьезную угрозу для империи в Х в. Но, видимо, киевский князь имел не меньше оснований не допускать независимых купцов-скандинавов, нежели византийские власти. С одной стороны, отряды воинов-скандинавов были опасны обосновавшимся в Восточной Европе русам, хотя условия плаваний по рекам существенно снижали фактор неожиданности и тем самым степень опасности. Тем не менее столкновения между их отдельными группами были неизбежны, и если в сагах о викингах эти столкновения отразились в одном из наиболее распространённых сюжетных мотивов — нападении героя-скандинава на «конунга Гардарики»[105], то в «Повести временных лет» мы находим прямой рассказ о борьбе двух групп скандинавов: нападении войска Олега (Helgi) на обосновавшихся в Киеве скандинавов под главенством Аскольда и Дира (Höskuldr и Dyrr/Dyri), убийстве последних и вокняжении Олега в Киеве (изменение в Новгородской первой летописи, т. е. в Начальном своде, ролей Олега и Игоря Рюриковича сути повествования не меняет).
С другой стороны, речь в соответствующих статьях идёт не столько о военных отрядах (условия их доступа в Византию оговариваются ниже в отдельной статье), сколько о купцах, которые должны получать грамоты стандартизированного содержания: «…да приносять грамоту, пишюче сице: яко послах корабль селико…» Текст договора прямо указывает на то, что поездки в Византию могут совершаться только с разрешения верховного правителя Киевской Руси. Выдававшиеся князем грамоты служили как «удостоверениями» благонадёжности приезжающих, так и своего рода лицензиями на торговлю. Если первая функция грамот обеспечивала интересы византийских властей, то вторая отвечала потребностям киевской элиты и фактически устанавливала исключительное право киевских русов на торговлю с Византией.
Монополизация византийской торговли была жизненно важна для киевских властей — в условиях военно-торговой экономики элиты[106] торговля составляла важнейший источник её материального обеспечения, получения сверхприбыли и приобретения предметов роскоши, маркирующих ее социальный статус. Военная элита скандинавского происхождения, укрепившись в Киеве, не имела исконных земельных владений, т. е. источника доходов производящего хозяйства. Правители Киева и их окружение были изначально обособлены от местного населения, и их экономическое обеспечение полностью зависело от степени контроля над торговыми путями[107] и местным населением, от размера подвластной территории, успеха военных походов, т. е. от интенсивности и успешности военной и торговой деятельности. Присутствие конкурентов — независимых купцов-скандинавов — было для киевской руси крайне нежелательным: оно могло существенно снизить доходы руси и поставить под угрозу не только благополучие, но и само существование военной элиты, которое обеспечивалось мощным (по тому времени) профессиональным войском, требовавшим значительных затрат на его содержание и экипировку. Торговая монополия[108] предотвращала утечку прибыли и позволяла концентрировать доходы от торговли в княжеской казне.
Паломник
Проникновение на север восточного христианства[109] и формирование в скандинавском обществе более или менее устойчивого представления о Византии (наряду с Германией и Англией) как источнике христианизации Северной Европы[110] привело к тому, что ещё до официального принятия христианства в Скандинавских странах между 970-ми гг. и первыми десятилетиями XI в. начались паломничества в Рим и в Святую Землю через Константинополь[111]. Древнейшее упоминание скандинавского паломника по имени Магнус относится к IX в. и содержится в «Книге братьев» швабского монастыря Райхенау[112]. Цель паломничества Магнуса в списке не указана, но путь из Скандинавии через Центральную Европу вёл, по преимуществу, в Рим, хотя в древнескандинавских итинерариях XII–XIII вв. Райхенау не упоминается[113].
Для конца Х — самого начала XI в. саги сообщают, по меньшей мере, о двух поездках в Константинополь с религиозными целями и одной — в Рим. Повествования об этих поездках содержат легендарные подробности и включают ряд устно-традиционных мотивов — что, впрочем, неудивительно в силу длительности передачи этих рассказов изустно до их записи. Согласно «Саге о Торвальде Путешественнике», создание которой датируется временем около 1200 г.[114], исландец Торвальд Кодранссон ездил в Иерусалим и Св. Землю, а затем через Сирию попал в Византию и далее на Русь[115]. Его путешествие относится ко времени около 990 г. и рассматривается как паломничество. Другое — значительно более известное и сагам, и современной историографии путешествие в Константинополь было совершено будущим норвежским конунгом Олавом Трюггвасоном с целью принять там крещение и обратить в христианство своих покровителей на Руси — князя Владимира и княгиню Аллогию[116]. Оба повествования содержат сходные мотивы, которые, вероятно, сформировались в устной традиции и в которых содержатся отголоски интенсивного проникновения христианства из Византии в Скандинавию вместе с возвращавшимися на родину варягами[117]. Важнейшие из этих мотивов — почести и дары византийского императора приехавшим скандинавам (этот мотив сопровождает большинство повествований о скандинавах в Византии[118]), отправление миссионеров на Русь, крещение Руси (или части её жителей). Последний мотив — император поручает миссию самому Торвальду, вместе с Олавом император посылает на Русь некоего епископа Павла — играет особую роль в обоих повествованиях и, видимо, был принципиально важен для самосознания скандинавов, поскольку именно им эта традиция приписывала честь христианизации Руси.
Примерно к тому же времени — вскоре после официального принятия христианства в Исландии в 1000 г. — относится паломничество в Рим исландки Гудрид, ставшей христианкой ещё до этого события[119].
С начала XI в. появляются первые практически современные событиям свидетельства о поездках в Константинополь, в том числе с религиозными целями, — шведские рунические надписи[120]. Сведения о паломничествах в «византийских» надписях (на 32 памятниках) удаётся отделить от упоминаний торговых или военных предприятий лишь очень редко. Главным показателем того, что путешественник преследовал религиозные цели, является упоминание Иерусалима как конечного пункта поездки (ни Рим, ни Константинополь в рунических надписях не названы ни разу). Таких надписей две. Обе происходят из Упланда (Средняя Швеция) и датируются первой половиной XI в. Первая высечена на памятнике, воздвигнутом вдовой паломника Астрид, которая «велела установить эти камни по Эйстейну, своему супругу. Он направлялся в Иерусалим и умер далеко в Греках»[121]. Вторая — заказана некоей Ингирун, дочерью Хёрда, «по себе самой. Она собирается ехать на восток и далее в Иерусалим. Фот высек руны»[122]. Вряд ли поездку Ингирун можно объяснить чем-либо иным, нежели стремлением посетить места земной жизни Иисуса Христа. Указание направления поездки — «на восток» свидетельствует о том, что её путь лежал через Русь: таков был основной маршрут скандинавов в Византию в XI в. Двигаясь по Восточному пути, паломники не могли миновать византийские территории.
Среди этих ограниченных и стереотипных сведений о Византии вообще и Константинополе в частности выделяется сочинение, содержащее перечни святынь некоторых городов Германии, Франции, Италии, Рима, Константинополя и Иерусалима с окрестностями[123]. Оно сохранилось в трёх рукописях, содержащих древнеисландские учёные сочинения (fræði), как оригинальные, так и переводные, написанные в разное время, начиная с середины XII в. Древнейшая рукопись датируется временем ок. 1300 г. и содержит лишь небольшую часть интересующего нас описания[124]. Более полный текст (но без конца) с заголовком Um borga skiptan oc legstaðe heilagra manna («О перечислении городов и местах упокоения святых людей») читается в «Книге Хаука», написанной между 1320–1334 гг. по заказу знатного исландца Хаука Эрлендссона[125], и — без заголовка — в «энциклопедическом сборнике» АМ 194, 8° (1387 г.)[126].
Традиционно это сочинение, как и другие географические трактаты в рукописи АМ 194, 8°, считалось частью «Дневника» аббата монастыря в Тингейраре (Исландия) Николая[127], и датировалось соответственно временем до 1159 гг.[128] Однако, как и «Описание Земли I», и ряд других географических трактатов, «Перечень городов» представляет собой самостоятельное произведение. Во-первых, в различных рукописях он соседствует с разными текстами. Во-вторых, отличаются маршруты паломников: в Святую Землю из Рима Николай едет через Бари и Морею, автор «Перечня городов» — через Бари и Константинополь. Наконец, описания Рима и Иерусалима в обоих сочинениях различны и по содержанию, и по объёму.
Однако особый интерес представляет описание святынь Константинополя[129]:
«О перечислении городов и местах упокоения святых людей
…В Миклагарде есть церковь, которая называется Эгисив, в этой церкви находится крест Господень, который привезла туда госпожа Елена. В этом городе покоятся Филипп и Иаков, Лука и Тимофей и правая рука Св. Стефана, плащ Господа нашего, голова Иоанна Крестителя и головы Авраама, Исаака, Иакова, там находится и колыбель, в которую был положен Господь наш.
В Азиаланде находится Эфес, там гробница Иоанна евангелиста.
В Миклагарде в одном древнем полоте находится писание, которое Господь наш написал сам своей o> рукой, копьё и гвозди, терновый венец, накидка, капюшон, кнут, плащ, туфли, камень, который лежал в гробу под головой Господа нашего, и саван с платком и кровью Христовой, сосуд для омовения и тот плат, которым он утёрся, пояс Св. Марии с её посохом, голова Иоанна Крестителя и рука с кистью, жезл Моисея, одеяние святого пророка Илии o>, рука святого апостола Андрея и кисть руки святого апостола Павла, голова евангелиста Луки, голова мученика o> Феодора, голова апостола Фомы и его пальцы, голова Григория, архиепископа Эрмланда Великого (Великой Армении. — Е. М.), волосы Григория Назианзина, одежды мученика Димитрия, трон конунга Давида, упряжь[, принадлежавшая] конунгу Константину o>, кровь мученика Пантелеимона с молоком, которое текло из раны, когда он был четвертован, часть руки[130] Св. Петра, серебряный крест, равный по длине телу Христову, три медных трубы, в которые велел трубить Иешуа семь дней, прежде чем пал город Иерихон, тот камень, который лежал у колодца, где Господь разговаривал с самаритянками, серебряный крест, выложенный драгоценными камнями. Этот крест конунг Константин сделал по подобию того креста, который он видел в небе вместе с образами Св. Марии и Иисуса Христа, её сына; этот образ был пронзён неким иудеем ножом в горло и кровоточил. Там покоится и Иаков, брат Господа, и Симеон, который привёл Христа к алтарю древних, Захарий, отец Иоанна Крестителя, и 12 коробов [хлебов], которые носили апостолы, топор Ноя, которым он строил ковчег, голова апостола Матфея. Там покоится конунг Константин Великий и Елена, его мать, и многие другие императоры.
В Миклагарде находятся те пелены, в которые заворачивали Христа, и то золото, которое изготовил некий чудодей, и множество других святых реликвий».
Описание Константинополя в «Перечне», не имеющее параллелей в древнескандинавской литературе[131], представляет собой — в отличие от других подобных описаний — сухой список святынь, находящихся в различных церквах города. Вместе с тем число перечисленных в нем реликвий далеко превосходит другие аналогичные тексты. В общей сложности в нем названа 61 реликвия разного характера и происхождения.
Описанию Константинополя и хранящихся в нем христианских реликвий до разграбления города крестоносцами в 1204 г. посвящено несколько сочинений, составленных как в Западной Европе, так и на Руси. К первым относятся четыре текста. Древнейший из них, условно называемый мною Английский аноним, сохранился в рукописи Бодлианской библиотеки Оксфорда (Digbeianus lat. 112, f. 17r–28v). К. Сиггор датирует сочинение началом XII в. и полагает, что его автором является англичанин[132]. К Английскому анониму примыкает т. н. Аноним Меркати (рукопись Ottobonianus lat. 169) начала XIII в. (до 1204 г.)[133]. Третий небольшой трактат, условно названный Л. К. Масиелем Санчесом Анонимом Ламброса (Лондон, Британская библиотека, Cotton Vitellius A.XX. f. 239), видимо, является переводом описания святынь Константинополя на греческом языке, опубликованного С. П. Ламбросом, и написан, по датировке его издательницы К. Сиггор, между 1136 и 1143 гг.[134] Четвёртый схожий по составу и структуре описания трактат, т. н. Таррагонский аноним (рукопись конца XII или начала XIII в., в Публичной библиотеке г. Таррагон, Каталония № 55, f. 50–58v)[135], датируется К. Сиггор по составу перечисленных в нем реликвий временем до 1098 г. Главным основанием для этой датировки, по её мнению, является то, что упоминаемое в сочинении среди Страстных реликвий копьё не называется в числе святынь Константинополя после 1098 г., когда крестоносцы нашли в Антиохии Святое копьё[136]. Исследовательница, однако, не знакома с древнерусской паломнической литературой. Между тем Антоний Новгородский, совершивший поездку в Константинополь в первые годы XIII в., указывает на наличие копья среди других Страстных реликвий, хранившихся в церкви Фаросской Богоматери в Большом дворце[137]. Это означает, что terminus ante quem, предложенный К. Сиггор, неверен и Таррагонский аноним не может быть датирован более точно, нежели временем до 1204 г.
Латиноязычные описания, как полагают С. Меркати и К. Сиггор, являются переводами греческого сочинения, в котором описывались храмы Константинополя и находившиеся в них реликвии, а также были широко представлены сказания о чудотворных иконах и других святынях[138]. Автором перевода, по предположению К. Сиггор, был англичанин (две редакции перевода находятся в английских рукописях), связанный с варяжской гвардией византийских императоров.
К этой же традиции примыкает и древнеисландский «Перечень», однако, при значительной близости к Английскому анониму (см. ниже), он не восходит прямо ни к одному из латиноязычных описаний: их отличает, в первую очередь, структура текстов. Все авторы-паломники представляли последовательно группы реликвий, хранящихся в определённом храме, с наименования, а иногда и характеристики которого они начинали каждый раздел. Автор же «Перечня» константинопольских церквей не знает, и список реликвий хаотичен. Во-вторых, латиноязычные описания содержат пространные пересказы византийских «храмовых» легенд: об основании церквей и монастырей, о чудотворных иконах и т. п. В «Перечне» есть аллюзии на некоторые из них, но в очень небольшом количестве, пересказы же легенд отсутствуют совсем.
Другой комплекс описаний святынь Константинополя происходит из Древней Руси. Это прежде всего «Книга паломник» Добрыни Ядрейковича, впоследствии архиепископа новгородского Антония, написанная после его путешествия в Константинополь в первые годы XIII в. Другим близким по времени описанием, но составленным уже после захвата Константинополя крестоносцами в 1204 г. (предполагаемая датировка — конец XIII — начало XIV в.) является анонимное Хождение[139]. В составе реликвий, поименованных в русских описаниях и в «Перечне», также существует достаточно выразительное сходство (см. подробнее ниже), однако и они не могут считаться прямыми источниками «Перечня» по тем же причинам, что и западноевропейские.
Можно предполагать, как и в случаях с итинерариями, что «Перечень» основан не столько на конкретных письменных текстах, сколько на воспоминаниях скандинава, побывавшего в Константинополе и Иерусалиме и, вероятно, проехавшего на юг через Центральную Европу и Рим. Впрочем, исключить знакомство с какими-то описаниями Константинополя невозможно: следы знакомства автора «Перечня» с паломнической литературой допустимо усмотреть в его, пусть и крайне неудачной, попытке систематизировать реликвии по месту их нахождения.
Сведения, приводимые автором «Перечня», образуют два комплекса информации. Первый — перечисление реликвий и мест их нахождения. Второй — аллюзии на легенды о чудотворных святынях города.
В основу структуры перечня автор кладёт общепринятый в паломнической литературе принцип: местонахождение святыни. Однако его незнание константинопольских храмов делает строгое соблюдение этого принципа невозможным, и он делит свой «Перечень» на следующие неравноценные части: 1) реликвии, хранящиеся в Св. Софии, 2) находящиеся «в этом городе», 3) помещённые «в одном древнем полоте» (императорском дворце), 4) снова «в Миклагарде». Таким образом, за исключением Софийского собора и Большого дворца, автор не может назвать ни одного другого места, где хранились бы реликвии, и вынужден употреблять самую общую отсылку — «в городе» и «в Миклагарде». Неясно, чем определялось отнесение реликвий в тот или иной раздел (во всех из них представлены реликвии из самых разных храмов Константинополя), а также, почему автор счёл необходимым ввести две последние реликвии под новой рубрикой «в Миклагарде».
Нарушает структуру и содержание текста упоминание гробницы евангелиста Иоанна в Эфесе, которое вставлено между 1 и 2 разделами списка и не имеет логической связи ни с предыдущим, ни с последующим списком.
Первый раздел автор «Перечня» вводит, опираясь на общескандинавский фонд знаний о Византии, традиционной фразой: «В Миклагарде есть церковь, которая называется Эгисив». В Софийском соборе он называет лишь одну реликвию — Крест, привезённый Еленой из Палестины[140].
«В городе» он перечисляет 11 реликвий. Этот список разнороден: в нём называются реликвии, находившиеся в различных местах: в церкви Фаросской Богоматери в Большом императорском дворце (одежды Иисуса Христа, мощи апостола Филиппа[141]), в других церквах Большого дворца (десница св. Стефана[142], голова Иоанна Крестителя[143], головы Авраама, Исаака и Иакова[144]), в церкви Св. Апостолов (тела ап. Луки[145] и св. мученика Тимофея[146]). Две из названных здесь реликвий в других известных мне описаниях не встречаются. Это тело ап. Иакова сына Зеведея (мощи Иакова брата Иисуса Христа отмечены ниже), а также колыбель Иисуса Христа.
Третий раздел посвящён, по словам автора, реликвиям, хранящимся в Большом дворце, который автор обозначает словом «полота», но рассматривает его как апеллятив, а не имя собственное. Автор «Перечня» (в отличие от других паломников, оставивших описания святынь Константинополя) явно не знает того, что во дворце находилось несколько церквей и других помещений, в которых хранились святыни. Более того, он не знает и того, что значительная часть из перечисляемых им реликвий находилась отнюдь не во дворце, а в других храмах Константинополя, ни один из которых он не называет в своем сочинении.
Этот раздел включает более 40 реликвий. Из них в Большом дворце (в церкви Фаросской Богоматери, церкви Св. Михаила в Золотой палате и церкви Св. Стефана) хранились лишь 16. Бóльшая часть остальных поименованных в этом разделе реликвий принадлежала трём крупнейшим церквам Константинополя, которых автор «Перечня» не называет: Софийскому собору, церкви Влахернской Богоматери и церкви Св. Апостолов. Две реликвии — «топор Ноя» и «12 коробов, которые носили апостолы» — связаны с колонной Константина, находившейся около Ипподрома. Завершается «Перечень» указанием ещё двух святынь, которые находятся, по определению автора, «в Миклагарде»: детских пелёнок Иисуса Христа[147] и «золота», принесённого волхвами[148]. Согласно всем описаниям, они хранились в Софийском соборе.
Перечисление святынь Константинополя в исландском трактате отличается как от западных, так и древнерусских сочинений того же жанра весьма плохим знанием автором мест, где находились реликвии. Фактически, его сведения о возможных местах хранения реликвий ограничиваются лишь двумя местами — императорским Большим дворцом и Софийским собором, т. е. именно теми, которые были хорошо известны скандинавам, находившимся на службе в Византии, а от них — всему скандинавскому обществу. Надо отметить и то, что автор «Перечня» явно не знаком с отдельными частями Большого дворца, его покоями и церквами, а воспринимает его как некое единое здание.
Второй комплекс информации, запечатлевшийся в памяти автора «Перечня», — легенды, связанные с отдельными реликвиями. В отличие от Английского и Таррагонского анонимов, автор не пересказывает легенды, а лишь кратко упоминает о них. В некоторых случаях он сопровождает название реликвии комментарием, поясняющим отличительную особенность предмета и вызванным прямой необходимостью: без него будет неясно, почему предмет является реликвией. Таковы пояснения: «камень, который лежал у колодца, где Господь разговаривал с самаритянками», «камень, который лежал в гробу под головой Господа нашего», «плат, которым Он утёрся», «три медных трубы, в которые велел трубить Иешуа семь дней, прежде чем пал город Иерихон»[149], и т. п. Подобные дополнения восходят к библейскому тексту, но не воспроизводят его. Эта информация, доступная любому христианину, могла быть почерпнута автором «Перечня» непосредственно из Библии или проповедей, слышанных ещё на родине.
Собственно византийское происхождение имеют только две упомянутые легенды, и узнать их автор «Перечня» мог в Константинополе от человека, достаточно хорошо знакомого с городом: жителя Константинополя или скандинава-христианина, длительное время находившегося на императорской службе. Среди дворцовых реликвий автор видел серебряный крест, «выложенный драгоценными камнями. Этот крест конунг Константин сделал по подобию того креста, который он видел в небе…». Легенда о видении креста Константину была чрезвычайно популярна в Византии, и автору, очевидно, это предание было изложено.
Другая легенда связана с иконой Богоматери: крест «конунг Константин… видел в небе вместе с образами Святой Марии и Иисуса Христа, её сына; этот образ был пронзён неким иудеем ножом в горло и кровоточил». Легенда, которая повествует о ранении иконы с изображением Богоматери и младенца Иисуса, о её сокрытии святотатцем-иудеем, стремившимся скрыть свой поступок, о последующем нахождении иконы, раскаянии иудея и его обращении в христианство, — подробно рассказана в Таррагонском анониме[150] и, видимо, была широко распространена в Византии[151]. Вместе с тем ни в одном из изложений легенды о видении креста икона не упоминается. Контаминация двух сказаний, очевидно, принадлежит самому автору «Перечня».
Автор «Перечня», несомненно, побывал в Константинополе сам и видел кое-какие из святынь. О других он мог знать понаслышке. Многочисленные неточности скорее обусловлены несколькими обстоятельствами. Совершенно очевидно, что его интересовали реликвии, но не настолько, чтобы запоминать всяческие подробности, например, то, в каких именно константинопольских храмах они хранятся. Его описание святынь можно определить, в отличие от описаний паломников, как «непрофессиональное». Основные сведения о реликвиях, приводимые им (и не только в описании Константинополя), отличаются общеизвестностью (во всём христианском мире или в Византии). Поэтому, представляется, что, будучи христианином и находясь в Константинополе, он, видимо, проявил определённый интерес к христианским святыням города, однако, не столь настойчивый, чтобы запомнить наименования церквей, в которых он побывал, или соотнести с ними те или иные реликвии, как это было характерно для паломников, особенно представителей клира. Вероятно, его пребывание в Константинополе было недолгим, что не позволило ему более детально ознакомиться со святынями (не исключено, что он и сам не стремился к их повторному осмотру). Кроме того, ошибки и неточности могли быть вызваны записью перечня по прошествии некоторого, возможно значительного, времени после посещения Константинополя, когда в воспоминаниях о поездке конкретные детали были утрачены и восполнены «фоновыми» знаниями о Византии.
Для характеристики автора «Перечня», возможно, существенно и ещё одно обстоятельство: он не упоминает ни одной реликвии, связанной со святыми-женщинами (кроме Богоматери). Во всех описаниях, как западноевропейских, так и русских, перечисляется немало связанных с женщинами святынь: реликвии Марии Магдалины, погребения святых мучениц, орудия их пыток и т. п. Ни одна из таких реликвий не названа скандинавом. Вряд ли это случайно. Видимо, женщины-святые не интересовали его настолько, что он либо не осматривал соответствующие реликвии, либо полностью о них забыл, либо не счёл необходимым упомянуть их в своем сочинении. Такой гендерно-выборочный подход к реликвиям был бы весьма странен для священнослужителя.
Таким образом, содержание и характер информации о реликвиях Константинополя говорят о том, что автор вряд ли принадлежал к клерикальной среде, был паломником и находился в городе с целью ознакомления со святынями. «Перечень», скорее, указывает на мирянина, проведшего в Константинополе недолгое время по делам не религиозного характера. Наиболее знакомы ему те места Константинополя, которые составляли среду обитания скандинавских наёмников, служивших в императорской гвардии и проживавших в Константинополе постоянно. Однако и в этих наименованиях он совершает ошибку («в одном древнем полоте»), которая вряд ли была бы возможна, служи он в городе длительное время. Очевидно, что его сведения о Константинополе, соборе Св. Софии и императорском дворце восходят к «фоновыми» знаниями, общераспространенным в Скандинавии, а описание реликвий — результат достаточно беглого ознакомления с ними. Вероятнее всего, автором «Перечня» был воин, проезжавший через Константинополь и проявивший интерес к хранящимся в городских церквах святыням, которые были показаны ему одним из скандинавов, находившихся на военной службе в Константинополе. Таким воином мог быть, например, крестоносец — участник одного из крестовых походов или один из членов свиты кого-либо из знатных скандинавских паломников[152].
Время составления «Перечня» установить вряд ли возможно более точно, нежели в самых широких чертах: до 1204 г. Наиболее ранней датой пребывания автора «Перечня» в Константинополе можно достаточно уверенно считать 1063 г., когда в город был привезен упомянутый им терновый венец. Что же касается terminus ante quem, то для него практически нет оснований. Как было указано выше, предложенная К. Сиггор для Таррагонского анонима граничная дата 1098 г. (после которой копьё якобы не упоминается в числе константинопольских святынь) неверна, т. к. его видел Антоний в самом начале XIV в. Многочисленные неточности и ошибки автора не дают возможности опереться и на сведения о переносе реликвий из храма в храм — другой датирующей информации: так, помещённая автором «в полоту» плащаница была перенесена во Влахерны незадолго до 1204 г., где её видел Робер де Клари; однако автор «Перечня» не знает церкви во Влахернах и помещает в число «дворцовых» реликвий, например, пояс Богоматери, хранившийся во Влахернской церкви. В начале XII в. (в 1121 г.?) кисть руки Иоанна Крестителя была повреждена (один палец оказался на Руси)[153], но автор «Перечня» не говорит о дефекте реликвии; впрочем, этого дефекта он мог не заметить или не счесть необходимым писать о нём. Поэтому пребывание автора «Перечня» в Константинополе можно датировать лишь самым широким образом: от 1063 до 1204 г., а написание сочинения — второй половиной XI — первой половиной XIII в.
Заключение
Пребывание скандинавов в Византии в эпоху викингов засвидетельствовали многочисленные источники, существенная часть которых современна описываемым событиям. Это прежде всего византийские сочинения и скандинавские скальдические стихи, рунические надписи и записанные в конце ΧΙΙ–ΧΙV в., но основанные на устной традиции исландские королевские и родовые саги. Именно они позволяют воссоздать, по крайней мере, в общих чертах деятельность скандинавов в империи на протяжении IX–XI вв., установить её формы и даже проследить в какой-то степени её изменения. Вопреки распространенному мнению о том, что скандинавы стремились в Византию ради военной службы и торговли, более пристальный анализ источников показывает, что это не совсем так.
Действительно, военная служба привлекала скандинавов в наибольшей степени. С одной стороны, она требовала тех знаний и умений, которые скандинавские юноши приобретали с детства, которыми гордились и в которых достигали совершенства. Недаром викинги в свое время считались едва ли не лучшими воинами Европы[154], и их охотно нанимали на службу франкские и английские короли, русские князья. Не составляли исключения и византийские императоры. Военная выучка скандинавов, а также их нейтральность по отношению к враждующим группировкам при византийском дворе настолько высоко ценилась императорами, что в конце X в. скандинавы сменили армян в качестве императорских гвардейцев. С другой стороны, служба как в «гвардии», так и в действующей армии приносила и большое состояние, и славу — а именно деньги и слава были главными целями, к которым стремились викинги. «Гвардейцы» императора получали немалую плату, но кроме того, при смене императора — особенно насильственной — получали возможность разграбить часть императорских сокровищ. В исторической памяти скандинавов запечатлелись воспоминания о неисчислимом богатстве, привезённом Харальдом Сигурдарсоном (будущим норвежским королем Харальдом Суровым Правителем) после службы в Константинополе. О неисчислимом количестве вывезенного Харальдом золота говорят уже его скальды, а затем и авторы саг: «Это было такое большое богатство, что ни один человек в северных странах не видел во владении одного человека», — пишет Снорри Стурлусон двумя столетиями позже[155]. Разумеется, Харальд занимал особое положение — он удостоился звания (впрочем, не слишком высокого) спафарокандидата и, видимо, возглавлял «дворцовых» варангов. Высокой — по скандинавским меркам — была и плата наёмникам в действующей армии. Но главным источником богатства был, конечно, вполне узаконенный грабёж побеждённых. Поэтому служба в Византии считалась в Скандинавии и престижной, и весьма прибыльной. На протяжении эпохи викингов формы военной службы скандинавов в Византии изменялись. С начала Х в. они участвовали как вспомогательные силы в морских операциях византийцев, позднее составляли отдельные этерии в сухопутных войсках, а с конца Х в. обеспечивали охрану императора, образуя «гвардейский» корпус, который во второй половине XI в. начал размываться поступавшими на службу англосаксами.
Иначе обстояло дело с купцами. Вряд ли можно сомневаться в том, что знакомство с Византией после начавшихся в IX в. походов скандинавов в пределы империи и в Константинополь вызвало интерес у тех, кто предпочитал торговлю грабительским набегам. Богатство византийских рынков предметами роскоши, с одной стороны, и потребность самих византийцев в рабах, мехах и воске, с другой, открывали заманчивые перспективы для скандинавов. И они их попытались реализовать: неслучайно Ибн Хордадбех (IX в.) пишет о торговцах-русах в Византии[156]. Однако закрепление скандинавов в Среднем Поднепровье кардинально изменило ситуацию. Свободное плаванье вниз по Днепру в Чёрное море оказалось перекрытым: захватившие власть в Киеве скандинавы сами начали вести активную торговлю с Византией, которая обеспечивала их экономическое благосостояние, и потому стремились ограничить, если не пресечь совсем, проникновение торговцев непосредственно из Скандинавских стран на византийские рынки.
После принятия христианства в Скандинавских странах в конце Х — первой половине XI в. возник ещё один стимул для поездок в Византию — посещение святых мест. Константинополь славился в христианском мире своими святынями, кроме того, через Византию лежал путь в Святую землю — наиболее привлекательное место паломничества. Поэтому уже в XI в. появляются сообщения о такого рода поездках, однако они немногочисленны, а в XII–XIII вв. основной целью паломничеств стал Рим. Однако со святынями Константинополя знакомились не только паломники, но и служившие или проезжавшие через столицу империи воины. Они посещали важнейшие храмы города и привозили обратно в Скандинавию реликвии и паломнические знаки, но прежде всего — сведения о тогдашней столице христианского мира.
Список литературы
Абу-л-Хасан ал-Мас’уди. Книга предупреждения и пересмотра / Абу-л-Хасан ал-Мас’уди ; пер. с араб. В. М. Бейлиса ; изд. подг. по материалам В. М. Бейлиса Т. М. Калинина и О. Б. Бубенок. — Москва : Университет Дмитрия Пожарского, 2021. — 662 с.
Васильевский, В. Г. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков / В. Г. Васильевский // Васильевский, В. Г. Труды / В. Г. Васильевский. — Санкт-Петербург : Тип. Имп. Академии наук, 1908. — Т. 1. — С. 176–377. — URL: http://elib.shpl.ru/ru/nodes/4899-t-1-vizantiya-i-pechenegi-varyago-russkaya-i-varyago-angliyskaya-druzhina-v-konstantinopole-xi-i-xii-vekov-o-varyago-russah-1908. — (07.12.2022).
Глазырина, Г. В. О Торвальде Путешественнике (Þorvalds þáttr víðfǫrla и Kristni saga) / Г. В. Глазырина // Древнейшие государства Восточной Европы. 2022 год. — Москва : ГАУГН-Пресс, 2022. — С. 256–325.
Глазырина, Г. В. От язычества к истинной вере : путь главного героя древнеисландской Саги об Одде Стреле / Г. В. Глазырина // Церковная археология : материалы Первой Всероссийской конференции (Псков, 20–24 ноября 1995 г.). — Санкт-Петербург ; Псков : ИИМК РАН, 1995. — Ч. 1. Распространение христианства в Восточной Европе. — С. 85–87. — URL: https://www.archeo.ru/izdaniya-1/vagnejshije-izdanija/pdf/Tserk_archeo_01_1995.pdf/view. — (07.12.2022).
Глазырина, Г. В. Путь на восток — путь к христианскому спасению : сюжеты исландских саг о скандинавах-путешественниках / Г. В. Глазырина // Древнейшие государства Восточной Европы. 2009 год. — Москва : Индрик, 2010. — С. 384–404.
Голб, Н. Хазарско-еврейские документы Х в. / Н. Голб, О. Прицак. — Москва ; Иерусалим : Гешарим, 1997. — 239 с. (2-е изд., испр. и доп. — Москва : Мосты культуры, 2003).
Джаксон, Т. Н. Исландские королевские саги как источник по истории Древней Руси и ее соседей X–XIII вв. / Т. Н. Джаксон // Древнейшие государства на территории СССР. 1988–1989 годы. — Москва : Наука, 1991. — С. 5–169.
Джаксон, Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе : тексты, перевод, комментарий / Т. Н. Джаксон. — Издание второе, в одной книге, исправленное и дополненное. — Москва : Университет Дмитрия Пожарского, 2012. —779 с. — (Древнейшие источники по истории Восточной Европы).
Джаксон, Т. Н. О сагах, скальдах и конунгах : избранные статьи / Т. Н. Джаксон. — Москва : Квадрига, 2021. — 512 с.
Джаксон, Т. Н. Отражение торговли Новгорода со Скандинавией в древнескандинавской письменности / Т. Н. Джаксон // Скандинавский сборник. — Таллин : Ээсти раамат, 1988. — Вып. XXXII. — С. 117–128.
Древняя Русь в свете зарубежных источников / под ред. Е. А. Мельниковой ; авт. М. В. Бибиков, Г. В. Глазырина, Т. Н. Джаксон, И. Г. Коновалова, Е. А. Мельникова, А. В. Назаренко, А. В. Подосинов. — Изд. 2-е. — Москва : Университет Дмитрия Пожарского, 2013. — 621 с.
Древняя Русь в свете зарубежных источников : хрестоматия / под. ред. Т. Н. Джаксон, И. Г. Коноваловой, А. В. Подосинова. — Москва : Русский фонд содействия образованию и науке, 2009. — Т. III. Восточные источники / сост. Т. М. Калинина, И. Г. Коновалова, В. Я. Петрухин. — 250 с.; 2010. — Т. II. Византийские источники / сост. М. В. Бибиков. — 372 с.; 2010. — Т. IV. Западноевропейские источники / сост., пер. и коммент. А. В. Назаренко. — 502 с.
Карпов, А. Ю. Перенесение перста св. Иоанна Крестителя из Византии на Русь в контексте византийской политики Владимира Мономаха / А. Ю. Карпов // Карпов А. Ю. Исследования по истории домонгольской Руси / А. Ю. Карпов. — Москва : Квадрига, 2014. — С. 143–159.
Карпозилос, А. Рос-дромиты и проблема похода Олега против Константинополя / А. Карпозилос // Византийский временник. — 1988. — Т. 49. —С. 112–118. — URL: http://www.vremennik.biz/opus/BB/49/52701. — (07.12.2022).
Коновалова, И. Г. Древняя Русь в системе евразийских коммуникаций IX–X веков / И. Г. Коновалова, Е. А. Мельникова. — Москва : Весь Мир, 2018. — 276 с.
Кузенков, П. В. Поход 860 г. на Константинополь и первое крещение Руси в средневековых письменных источниках / П. В. Кузенков // Древнейшие государства Восточной Европы. 2000 год. — Москва : Восточная литература, 2003. — С. 5–172.
Кузенков, П. В. Русь Олега у Константинополя в 904 г. / П. В. Кузенков // Причерноморье в Средние века. — Москва : Издательство МГУ, 2011. — Вып. VIII. — С. 7–35.
Литаврин, Г. Г. Византия, Болгария, Древняя Русь (IX — начало XII в.) / Г. Г. Литаврин. — Санкт-Петербург : Алетейя, 2000. — 398 с.
Литвина А. Ф. Между прозвищем и панегириком: к изучению русско-варяжского формульного фонда / А. Ф. Литвина, Ф. Б. Успенский // Именослов : историческая семантика имени. Москва : Индрик, 2007. — Вып. 2 / сост. Ф. Б. Успенский. — С. 135–188.
Литвина, А. Ф. Презрение к византийскому золоту: общие сюжетные элементы в летописи и саге / А. Ф. Литвина, Ф. Б. Успенский // Раннее Средневековье глазами Позднего Средневековья и Раннего Нового времени : (Центральная, Восточная и Юго-Восточная Европа). — Москва : Индрик, 2006. — С. 48–52. — (Славяне и их соседи. XXIII конференция, Москва, 2006 г.). — URL: https://inslav.ru/images/stories/pdf/2006_Slaviane_i_sosedi_XXIII_tezisy.pdf. — (07.12.2022).
Литовских, Е. В. Древнерусско-исландские связи в Х–XIII вв. : Бьёрн-Шкура «Ездок в Новгород» / Е. В. Литовский // Восточная Европа в древности и средневековье : XXX Юбилейные Чтения памяти чл.-корр. АН СССР В. Т. Пашуто. — Москва : Институт всеобщей истории РАН, 2018. — С. 184–189.
Мельникова, Е. А. Византия в скандинавских рунических надписях / Е. А. Мельникова // Византийский временник. — 2005. — Т. 64. — С. 160–180. — URL: http://www.vremennik.biz/opus/BB/64/53329. — (07.12.2022).
Мельникова, Е. А. Византия и христианизация Скандинавии / Е. А. Мельникова // ΘΕΟΔΟΥΛΟΣ : сборник статей памяти профессора И. С. Чичурова / под ред. П. В. Кузенкова, А. А. Войтенко, М. В. Грацианского. — Москва : Издательство ПСТГУ, 2012. — С. 211–225.
Мельникова, Е. А. Восточноевропейский мир IX–X вв. в древнескандинавской письменности: формы репрезентации / Е. А. Мельникова // У истоков и источников: на международных и междисциплинарных путях : юбилейный сборник в честь Александра Васильевича Назаренко. — Москва : Институт российской истории РАН ; Центр гуманитарных инициатив, 2019. — С. 342–359. — URL: https://ebookiriran.ru/sites/default/files/2022-07/Nazarenko_2019.pdf. — (07.12.2022).
Мельникова, Е. А. Древнескандинавские географические сочинения : тексты, перевод, комментарий / Е. А. Мельникова. — Москва : Наука, 1986. — 230 с.
Мельникова, Е. А. Древнескандинавские итинерарии / Е. А. Мельникова // Древнейшие государства Восточной Европы. 1999 год. — Москва : Восточная литература, 2001. — С. 363–436.
Мельникова, Е. А. Культ св. Олава в Новгороде и Константинополе / Е. А. Мельникова // Византийский временник. — 1996. — Т. 56. — С. 92–106. — URL: http://www.vremennik.biz/opus/BB/56/53018. — (07.12.2022).
Мельникова, Е. А. Мотив как форма репрезентации исторической памяти: Скандинавы в Восточной Европе в IX–X вв. в отражении древнеисландских викингских саг / Е. А. Мельникова // Вестник РГГУ. Серия «Литературоведение. Языкознание. Культурология». — 2020. — № 1. — С. 26–40. — URL: https://history.rsuh.ru/jour/article/view/797. — (07.12.2022).
Мельникова, Е. А. Скандинавские рунические надписи : новые находки и интерпретации. Тексты, перевод, комментарий. — Москва : Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2001. — 496 с. — (Древнейшие источники по истории Восточной Европы).
Мельникова, Е. А. Скандинавы в Восточной Европе: от стихийного потока к государственному регулированию / Е. А. Мельникова // Российская история. — 2019. — № 4. — С. 66–81. — URL: https://russian-history.ru/s086956870005873-1-1/. — (07.12.2022).
Мельникова, Е. А. Сюжет смерти героя «от коня» в древнерусской и древнескандинавской традициях / Е. А. Мельникова // От Древней Руси к новой России : юбилейный сборник, посвященный члену-корреспонденту РАН Я. Н. Щапову. — Москва : Паломнический центр Московского Патриархата, 2005. — С. 95–108.
Мельникова, Е. А. Экономические системы в эпоху возникновения государства: Древняя Русь и Скандинавские страны / Е. А. Мельникова // Древнейшие государства Восточной Европы. 2015 год. — Москва : Университет Дмитрия Пожарского, 2017. — С. 390–440.
Мельникова, Е. А. Граффити на куфических монетах из Петергофского клада начала IX в. / Е. А. Мельникова, А. Б. Никитин, А. В. Фомин // Древнейшие государства на территории СССР. 1982 год. — Москва : Наука, 1984. — С. 26–47.
Мельникова, Е. А. Скандинавы на Руси и в Византии в X–XI вв.: к истории названия «варяг» / Е. А. Мельникова, В. Я. Петрухин // Славяноведение. — 1994. — № 2. — С. 56–68. — URL: https://inslav.ru/sites/default/files/slav-1994-2.pdf. — (07.12.2022).
Петрухин, В. Я. Князь Олег, Хелгу Кембриджского документа и русский княжеский род / В. Я. Петрухин // Древнейшие государства Восточной Европы. 1998 год. — Москва : Восточная литература, 2000. — С. 222–229.
Поппэ, А. «Ис курилоцѣ» и «куриловицѣ» / А. Поппэ // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. — 1985. — Vol. 31–32. — P. 319–350.
Прокофьев, Н. И. Русские хождения XII–XV вв. / Н. И. Прокофьев // Уч. зап. МГПИ им. В. И. Ленина : литература Древней Руси и XVIII в. — 1970. — Т. 363. — С. 3–264.
Пчелов, Е. В. Олег Вещий : великий викинг Руси / Е. В. Пчелов. — Москва : Молодая гвардия, 2018. — 259 с.
Успенский, Ф. Б. Скандинавы. Варяги. Русь : историко-филологические очерки / Ф. Б. Успенский. — Москва : Языки славянской культуры, 2002. — 456 с. — URL: https://inslav.ru/images/stories/pdf/2002_Uspenskij.pdf. — (07.12.2022).
Филипчук, О. Cкільки коштував руський найманець у Візантії в X ст.? / О. Филичук // Ruthenica. — Київ, 2008. — Вип. VII. — С. 7–29. — URL: http://history.org.ua/JournALL/ruthenica/7/1.pdf. — (07.12.2022).
Филипчук, О. М. Руси серед «військ народів» у Візантії ІХ–ХІ ст.: найманці та союзники : дис. … канд. iст. наук / Олександр Михайлович Филипчук. — Чернiвцi, 2010. — 183 с.
Филипчук, А. М. Социальные группы русов в Константинополе в X в.: контакты, торговля и формирование политической элиты / А. М. Филипчук // Восточная Европа в древности и средневековье : XXIII Чтения памяти В. Т. Пашуто. — Москва : Институт всеобщей истории РАН, 2011. — С. 292–297.
Хагланд, Я.-Р. Христианизация Норвегии и возможные влияния Восточных церквей / Я.-Р. Хагланд // Древнейшие государства Восточной Европы. 2002 год. — Москва : Восточная литература, 2004. — С. 259–286.
Щавелев, А. С. «Держава Рюриковичей» в первой половине X века: хронология, территория и социальная структура / А. С. Щавелев // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana=Петербургские славянские и балканские исследования. —2017. —№ 1 (21). — С. 82–112. — https://slavica-petropolitana.spbu.ru/files/2017-1/06-Schavelev.pdf. — (07.12.2022).
Щавелев, А. С. Известие о «северных скифах» («росах») в разделе «Ναυμαχικά» трактата «Τακτικά» византийского императора Льва VI Мудрого / А. С. Щавелев // Историческая география / отв. ред. И. Г. Коновалова. — Москва : Кругъ, 2016. — Т. 3. — С. 236–250.
Щедрина, К. А. Царей держава : значение реликвий и символов Святого Креста и Страстей Христовых в церковном освящении государственной власти : (историко-богословское исследование) / К. А. Щедрина. — Москва : б. и., 2000. — 62 с.
Androshchuk, F. Vikings in the East : Essays on Contacts along the Road to Byzantium (800–1100) / F. Androshchuk. — Uppsala : Uppsala Universitet, 2013. — 272 p.
Audy, F. How were Byzantine coins used in Viking-Age Scandinavia? / F. Audy // Byzantium and the Viking World / ed. F. Androshchuk, J. Shepard, M. White. — Uppsala : Uppsala Universitet, 2016. — P. 141–168.
Bysans och Norden : akta för Nordiska forskarkursen i byzantinsk konstvetenskap 1986 / red. E. Piltz. — Uppsala : Uppsala Universitet, 1989. — 224 s.
Ciggaar, K. N. Western Travellers to Constantinople : the West and Byzantium, 962–1204 : Cultural and Political Relations / K. N. Ciggaar. — Leiden ; New York ; Köln : Brill, 1996. — 396 p.
Coupland, S. The Vikings in Francia and Anglo-Saxon England to 911 / S. Coupland // The New Cambridge Medieval History / ed. R. McKitterick. — Cambridge : Cambridge University Press, 1995. — Vol. II. C. 700 — c. 900. — Р. 190–201.
Duczko, W. Byzantine Presence in Viking Age Sweden : Archaeological Finds and their Interpretation / W. Duczko // Rom und Byzanz im Norden : Mission und Glauberwechsel im Ostseeraum während des 8.–14. Jahrhunderts / hrsg. M. Müller-Wille. — Stuttgart : Steiner, 1997. — Bd. 1. — S. 291–311.
Ellis Davidson, H. The Viking Road to Byzantium / H. Ellis Davidson. — London : Allen & Unwin, 1976. — 341 p.
Ferluga , J. Der byzantinische Handel nach Norden / J. Ferluga // Untersuchungen zu Handel und Verkehr der vor- und frühgeschichtlichen Zeit in Mittel- und Nordeuropa. — Göttingen : Vandenhoeck & Ruprecht, 1987. — Teil IV. Der Handel der Karolinger- und Wikingerzeit / hrsg. K. Düwel, H. Jankuhn, H. Siems, and D. Timpe. — S. 616–642.
Från Bysans till Norden : östliga kyrkoinfluenser under vikingatid och tidig medeltid / red. H. Janson. — Skellefteå : Artos, 2005. — 224 s.
Hägg, I. Birkas orientaliska praktplagg / I. Hägg // Fornvännen. — 1984. —Årg. 78. — S. 204–220 — URL: http://www.diva-portal.org/smash/record.jsf?dswid=4405&pid=diva2%3A1225705. — (07.12.2022).
Hägg, I. Silks in Birka / I. Hägg // Byzantium and the Viking World / ed. F. Androshchuk, J. Shepard, M. White. — Uppsala : Uppsala Universitet, 2016. — P. 281–304.
Hammarberg, I. Byzantine Coins Found in Sweden / I. Hammarberg, B. Malmer, T. Zachrisson. — Stockholm : Kungl. Vitterhets Historie och Antikvitets Akademien ; London : Spink & Son, 1989. — 108 p.
Haussig, S. W. Der Seidenhandel über die Chazaren mit Byzanz und Skandinavien / S. W. Haussig // Les pays du Nord et Byzance (Scandinavie et Byzance) : actes du Colloque nordique et international de byzantinologie, tenu à Upsal 20–22 avril 1979 / red. par R. Zeitler. — Uppsala : Almqvist & Wiksell international, 1981. — P. 187–194.
Jackson, T. N. The Role of Óláfr Tryggvason in the Conversion of Russia / T. N. Jackson // Three Studies on Vikings and Christianization / ed. M. Rindal. — Oslo : Research Council of Norway, 1994. — P. 7–17.
Kovalev, R. Were there Direct Contacts between Volga Bulğâria and Sweden in the Second Half of the Tenth Century? The Numismatic Evidence / R. Kovalev // Archivum Eurasiae Medii Aevi. — 2013. — Vol. 20. — P. 67–102.
Kromann, A. Mønterne fra Byzanz / A. Kromann // Bysans och Norden : akta för Nordiska forskarkursen i byzantinsk konstvetenskap 1986 / red. E. Piltz. — Uppsala : Uppsala Universitet, 1989. — S. 81–90.
Line, Ph. The Vikings and their Enemies : Warfare in Northern Europe 750–110 / Ph. Line. — New York : Skyhorse Publishing, 2015. — 360 p.
Lopez, R. S. Silk Industry in the Byzantine Empire / R. S. Lopez // Speculum. — 1945. — Vol. 20. — P. 1–42.
Malmer, B. The Byzantine Empire and the Monetary History of Scandinavia during the 10th and 11th Century A.D. / B. Malmer // Les pays du Nord et Byzance (Scandinavie et Byzance) : actes du Colloque nordique et international de byzantinologie, tenu à Upsal 20–22 avril 1979 / red. par R. Zeitler. — Uppsala : Almqvist & Wiksell international, 1981. — P. 125–129.
Mango, C. Studies on Constantinople / C. Mango. — Aldershot : Variorum, 1993. — 274 p.
Melnikova, E. The Death in the Horse's Skull : the Interaction of Old Russian and Old Norse Literary Traditions / E. Melnikova // Gudar på jorden : festskrift till Lars Lönnroth / red. S. Hansson, M. Malm. — Eslöv : Symposion, 2000. — S. 152–168.
Melnikova, E. Varangians and the Advance of Christianity to Rus in the Ninth and Tenth Centuries / E. Melnikova // Från Bysans till Norden : östliga kyrkoinfluenser under vikingatid och tidig medeltid / red. H. Janson. — Skellefteå : Artos, 2005. — S. 87–124.
Piltz, E. Varangian Companies for Long Distance Trade : Aspects of Interchange between Scandinavia, Rus’ and Byzantium / E. Piltz // Byzantium and Islam in Scandinavia : Acts of a Symposium at Uppsala University June 15–16 1996 / ed. E. Piltz. — Göteborg : Årström, 1998. — P. 85–106.
Quak, A. Ist Pop Upir’ Lichoj mit dem Runenmeister Øpir identisch? / A. Quak // Scando-Slavica. — 1985. — Vol. 31. — P. 145–150.
Riant, P. E. Expéditions et Pèlerinages des Scandinaves en Terre Sainte au temps des Croisades / P. E. Riant. — Paris : A. Lainé et J. Havard, 1865. — 448 p. — URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k57968157.texteImage. — (07.12.2022).
Scheel, R. Skandinavien und Byzanz : Bedingungen und Konsequenzen mittelalterlicher Kulturbeziehungen / R. Scheel. — Göttingen : Vandenhoeck & Ruprecht, 2015. — 1343 S.
Shepard, J. The Rhos Guests of Louis the Pious: Whence and Wherefore? / J. Shepard // Early Medieval Europe. — 1995. — Vol. 4, issue 1. — Р. 41–60.
Sigfús Blöndal. The Varangians of Byzantium : an Aspect of Byzantine Military History / Sigfús Blöndal ; transl., revised, and rewritten by B. S. Benedikz. — Cambridge ; New York : Cambridge University Press, 1978. — 242 p.
Sjöberg, A. Pop Upir’ Lichoj and the Swedish Rune-Carver Ofeigr Upir / A. Sjöberg // Scando-Slavica. — 1982. — Vol. 28. — P. 109–124.
Sjöberg, A. Orthodoxe Mission in Schweden im 11. Jahrhundert? / A. Sjöberg // Society and Trade in the Baltic during the Viking Age : Papers of the VIIth Visby Symposium Held at Gotlands Fornsal, Gotland’s Historical Museum, Visby August 15th–19th, 1983 /ed. Sven-Olof Lindquist ; assist. ed. B. Radhe. — Visby : Gotlands fornsal, 1985. — P. 69–78. — (Acta Visbyensia. Vol. VII).
Sjöberg, A. Öpir — runristare i Uppland och hovpredikant i Novgorod / A. Sjöberg // Långhundraleden : en seglats i tid och rum : 50 bidrag om den gamla vattenleden från Trälhavet till Uppsala genom årtusendena / sammanställda av redaktionsgruppen inom Arbetsgruppen Långhundraleden. — Uppsala : Arbetsgruppen, 1993. — S. 184–188.
Sverrir Jakobsson. Centre and Periphery in Icelandic Medieval Discourse / Sverrir Jakobsson // Á austrvega : Saga and East Scandinavia : Preprints Papers of the 14th International Saga Conference : Uppsala, 9th–15th August 2009 / ed. A. Ney, H. Williams and Fr. Charpentier Ljungqvist. — Gävle : Gävle University Press, 2009. — P. 918–924. — URL: http://hig.diva-portal.org/smash/record.jsf?pid=diva2%3A224754&dswid=7769. — (07.12.2022).
Sverrir Jakobsson. The Varangians : In God’s Holy Fire / Sverrir Jakobsson. — Cham : Palgrave Macmillan, 2020. — 212 p.
The Normans in Europe / ed. and trans. by E. van Houts. — Manchester : Manchester University Press, 2000. — 308 p.
The Viking World / ed. by St. Brink in collaboration with P. Nice. — London ; New York : Routledge, 2008. — 717 p.
