Изучение способов идентификации средневековых исландцев — это одновременно изучение и основ их менталитета, и механизма (быть может, одного из важнейших) социального структурирования, и особенностей функционирования исландского общества периода «народовластия». Наиболее богатый материал для этого содержит «Сага о Ньяле» (Brennu-Njáls saga), — пожалуй, самая большая и репрезентативная из исландских родовых саг «классического» периода. В саге рассказывается о крупнейшей межродовой распре в Южной четверти Исландии 980–1020-х гг., поэтому в ней действуют (или как минимум упоминаются в генеалогических перечнях) свыше 400 человек[1].
Долгое время исследователи, вслед за Эйнаром Оулавюром Свейнссоном[2], считали «Сагу о Ньяле» цельным произведением, написанным одним автором и имеющим единый литературный замысел. Однако на настоящий момент большинство саговедов, опираясь на данные текстологического анализа, сходятся во мнении, что сага имеет составной характер (её текст легко распадается на отдельные более или менее завершённые сюжеты) и что первоначально существовали несколько отдельных саг (условные «Сага о Гуннаре» и «Сага о сожжении Ньяля»), которые были позднее объединены в одно целое[3]. Не исключено также опосредованное влияние на неё других родовых саг (особенно «Саги о людях из Лососьей Долины»), в окружении которых формировалась «Сага о Ньяле», а также саг о древних временах[4].
Принятая датировка «Саги о Ньяле» — 1275–1290-е гг.[5] Сага сохранилась во многих рукописях (всего около 60; пергаменных до 1400 г. — 11), из которых древнейшая относится примерно к 1300 г.[6] Деление на главы (в саге их 154) было проведено уже в древнейших рукописях. Рукописи имеют незначительные расхождения, которые никак не отражаются на требуемой нам для данного исследования информации саги.
В целом, в родовых сагах именование персонажей непосредственно в ходе самого повествования (вне вводной характеристики[7]) отличалось разнообразием и, как можно предположить, совпадало с их называнием в реальном обиходе.
Дети в саге, как правило, упоминаются без вводной характеристики и даже без имени, т. к., с одной стороны, они не были полноценными членами исландского общества, а с другой, — принимали минимальное участие в развитии сюжетной линии[8]. Лишь в редких и исключительных случаях ребёнок назывался в саге точно так же, как и взрослый персонаж, если он вёл себя «по-взрослому» и его поступки оказывали влияние на саговый сюжет[9].
Варианты именования взрослых действующих лиц «Саги о Ньяле» (свободно экстраполируемые на другие родовые саги) можно объединить в следующие группы: одно имя; имя с патронимом[10] и имя с прозвищем.
В «Саге о Ньяле» одно только имя используется при обозначении известных в обществе и в устной традиции людей. В саговом нарративе это чаще всего главные действующие лица, во вводной характеристике которых было уже дано максимально полное описание их происхождения и качеств. В дальнейшем повествовании они в большинстве случаев (исключение составляют правовые формулы) называются одним именем. Поскольку при помощи только имени обозначались не все имеющие вводную характеристику персонажи саг, можно предположить, что такой формы называния для данной группы людей было достаточно. Людей же, слабо известных в обществе, или тех, кого необходимо было в силу тех или иных причин как-либо дополнительно определить, называли, используя также патронимы или прозвища.
Основной ситуацией, где требовалась идентификация, было знакомство. В момент знакомства получали первые сведения о человеке, поэтому информация о нём должна была быть достаточно содержательной для противоположной стороны (а в саге и для слушателей): что это за человек, чего можно от него ожидать, как впоследствии он может себя повести, — т. е. получаемые сведения должны были относительно полно охарактеризовать лицо, с которым знакомятся. Ту же цель, помимо прочего, преследовала и саговая вводная характеристика, в которой уделялось большое внимание генеалогическим описаниям. Всё это в итоге помогало слушателям саги понять, в каком отношении к герою находятся другие персонажи саги, а подчас и они сами.
Поэтому, знакомясь, герои в саге прежде всего называли своё личное имя, истинное или вымышленное[11]. Помимо имени в большинстве случаев уточнялось происхождение человека, место его жительства и ближайшие родственые связи[12]. Во многих случаях для того, чтобы представиться, было достаточно назвать имя отца, который, как правило, был (как и его происхождение) широко известен в обществе[13]. Если же отец был малоизвестен, могли называть и деда — в любом случае именование доводилось до известного в обществе человека[14]. Гораздо реже это была отсылка к сыну[15]. Полученная при первом знакомстве генеалогическая информация приобретала в результате большое значение для формирования отношения к данному человеку.
Использование имени в сочетании с патронимом было наиболее явно связанным с генеалогической информацией способом обозначения человека. Такой способ называния определялся прежде всего стремлением идентифицировать характеризуемого через другого человека, уже имеющего определённую репутацию в обществе, и применялся в том случае, когда сам характеризуемый был известен окружающим недостаточно хорошо. Поэтому популярность родичей в обществе высоко ценилась исландцами[16]. Как правило, в качестве такого референта выступал отец. Ссылка на него использовалась и для обозначения женщин[17].
Исландские патронимы образовывались по модели N (Gen.)-son, т. е. имя в форме род. п. плюс son[18], что означало «сын такого-то». Они встречаются как в генеалогических перечнях (где служат основным способом ведения генеалогического описания), так и вне них (хотя и реже). В перечнях также употреблялась и другая форма патронима: sonr N (Gen.)[19], которая чрезвычайно редко встречается в повествовательной части текста.
Патроним типа N (Gen.)-son вне родословных выполнял функцию идентификации нового персонажа, поскольку являлся минимальной единицей родословной. Далее патроним в большинстве случаев переставал употребляться, и для обозначения этого человека использовалось только имя[20]. Таким образом, употребление патронима в повествовательном тексте после представления персонажа не было строго обязательным.
Именование человека в дальнейшем повествовании (после вводной характеристики) при помощи патронима, как правило, свидетельствовало о переходе к нему личных качеств его отца (так, Мёрд Вальгардссон ведёт себя точно так же, как и его отец, Вальгард Серый[21]), совпадении места его жительства с местом жительства его отца[22] или о большой роли его отца в жизни исландского общества[23]. Важность обозначения именно через отца для характеристики человека в средневековом исландском обществе отмечал в свое время и Ф. Б. Успенский[24].
Наибольшее распространение патронимы получили в официальных обозначениях людей, главным образом в правовой сфере[25]. В официальных ситуациях — при обращении на тинге, в именовании людей на судебном процессе, в юридических формулах — часто использовался, а иногда и был обязательным патроним N (Gen.)-son. Уточнить происхождение человека требовалось и перед такими социальными актами, как заключение сделки или оказание помощи. Патроним в этом случае выступал в качестве поручительства за выполнение сделки: известное в обществе имя отца (как и его репутация) служило своего рода гарантией соблюдения условий[26]. Большое количество патронимов присутствует при описании в «Саге о Ньяле» битвы на тинге 1014 г.[27] Законоговоритель в саге также называется с патронимом и оттопонимическим прозвищем[28]. Можно предположить, что именование с патронимом было общепринятой формой официального называния. Однако оно не является единственно обязательным, поскольку встречается наряду с другими способами обозначения[29]. Также часто при первом упоминании участников процедуры на тинге они называются с патронимами, далее — без них.
Называние судей, которое также являлось одной из форм официального именования людей, было достаточно вариативно и зависело от того способа, которым обозначали конкретного человека. В этом случае имя с патронимом могло соседствовать с одиночным именем или именем с оттопонимическим прозвищем, но это было именно принятое обозначение данного человека[30].
В ряде случаев сочетание N (Gen.)-son приближалось по своему значению к функциям прозвища и становилось неотъемлемой частью обозначения человека[31], что подтверждает не только саговый материал, но и данные «Книги о занятии земли»[32]. Это наиболее близкое значение к современному определению отчества в русском языке дало основание Ф. Б. Успенскому утверждать, что они полностью совпадают и, более того, русские отчества происходят от древнескандинавских патронимов[33]. Однако одно из главных отличий исландских патронимов от русских отчеств, не позволяющее их отождествлять, состоит в том, что, как мы видим из материала саг, в средневековой Исландии сочетание N (Gen.)-son употреблялось параллельно с другими обозначениями, и люди, введённые в повествование иным способом, не уступали по знатности тем, кто был введён при помощи патронима[34].
Иногда сочетание N (Gen.)-son было именно прозвищем, хотя и данным по отцу, но в качестве первого компонента в нём использовалось не имя, а прозвище или социальный статус отца. Так, про Торда говорится: «Его звали Вольноотпущенников Сын (Leysingjason). Его отцом был Сигтрюгг»[35], т. е. прозвище строится по патронимической модели при известном имени отца. В этом случае оно способствует идентификации своего носителя, отсылая к общим знаниям из коллективной памяти исландского социума самым коротким путём, через элемент, вызывающий самый активный мнемонический отклик. В «Книге о занятии земли» так построены прозвища Епископский Сын[36], Сын Кислого[37], Ярлова Дочь[38] и Дочь Хромуна[39].
В пользу того, что патронимы в средневековой Исландии не были ещё отчествами в современном (и только русском) смысле этого слова, может выступать и тот факт, что наряду с ними бытовали обозначения, представляющие собой также сокращения генеалогического перечня, отсылавшие, однако, не к отцу персонажа, а к другому, скорее всего более известному члену рода — брату[40], сестре[41], матери или кому-либо ещё[42].
К матери данное сочетание могло возводиться, даже если отец был известен, но менее знаменит. Самый яркий пример в этом случае — Droplaugarson, т. е. «сын Дроплауг», из одноименной саги[43]. По матрониму называли и детей от неполного брака[44]. В «Саге о людях из Лососьей Долины» дается такое объяснение одной из причин получения прозвища по матери: «Торгильсом звали человека, и был он Хёллусон («сын Халлы». — Е. Л.), его потому называли по его матери, что она прожила дольше, чем его отец. Того звали Снорри и он был сыном Альва»[45]. В «Книге о занятии земли» упоминается ещё ряд исландцев, обозначаемых с помощью матронима, однако причины такого именования из-за особенностей текста не указаны[46].
Иногда в повествовательном тексте саги (вне генеалогических перечней) использовалось упоминание двух колен[47] или имени отца в сочетании с прозвищем отца[48]. Кроме того, встречающаяся — хотя и редко — в тексте форма sonr N (Gen.)[49] свидетельствует о сохранении вариативности патронимных форм и их более широкой, чем у отчеств, сфере применения. Следовательно, в средневековом исландском обществе использовалось только прямое значение сочетания N (Gen.)-son: «сын такого-то»[50].
Тем самым, патроним N (Gen.)-son, употребление которого в официальной ситуации можно рассматривать как отсылку на родословную, выполнял в средневековом исландском обществе функцию идентификации человека через его родовую принадлежность. При этом А. Я. Гуревич считал, что такую функцию родовой идентификации в средневековой Исландии выполняли даже личные имена. Он аргументировал это тем, что «указание имени человека само по себе уже являлось характеристикой этого человека, ибо имя не было вырвано из жизненного контекста, но, наоборот, включало данное лицо в некую группу»[51]. Тем более справедливо утверждать наличие этой функции у патронимов.
* * *
Практикуемое в средневековой Исландии частое повторение некоторых личных имён внутри одного рода[52] (примем за него употребление одного и того же антропонима более двух раз на пять колен), безусловно, требовало индивидуализации тёзок для успешной их идентификации. Поэтому уже взрослым людям давались различные прозвища, характеризовавшие наиболее яркие черты их внешности или характера и позволявшие отличить их от других родичей с таким же именем[53]. Так, в «Саге о Ньяле» Олавом Фейланом называли внука по отцовской линии Олава Белого[54]; Торкелем Дерзким Торгейрссоном — сына дочери Торкеля Чёрного Ториссона и правнука по отцовской линии Торкеля Длинного[55]. Алов из «Саги о битве на Пустоши» отличали от её приёмной матери по прозвищу последней — Кьяннок[56]. Гораздо реже тёзок в сагах различали по патронимам[57]. Можно предположить, что последний способ обозначения был ситуативен и связан скорее всего с тем, что у этих людей не было чётко закрепленных прозвищ.
Сочетание имени с прозвищем выполняло не только различительную функцию, но и давало представление о личных особенностях человека, его внешности или чертах характера в максимально сжатой форме. Финнюр Йоунссон классифицировал древнеисландские прозвища по языковому признаку, выделяя среди них кельтские и скандинавские[58]. На наш взгляд, данная типология является чересчур общей и не затрагивает всего разнообразия собственно скандинавских прозвищ. Другая, более подробная классификация прозвищ, встречающихся в родовых сагах, была проведена в работе Дайаны Вейли, которая разделила их по семантическому принципу. Однако в качестве примеров ею были рассмотрены по большей части редкие и исключительные прозвища[59].
Осуществлённая нами в соответствии с предлагаемой Д. Вейли методикой полная выборка прозвищ в «Саге о Ньяле» даёт следующую картину: прозвища формируют несколько семантических групп (см. Таблицу 1). Прозвища первого типа характеризуют внешность человека и составляют чуть меньше половины от общего числа прозвищ саги. Наиболее часто встречающиеся среди них: Белый[60], Рыжий[61], Чёрный[62] и Красивый[63]. Единичные: Щёголь[64], Павлин[65], Пузатый[66], Тощий[67], Длинный[68], Косой[69], Хромой[70], Плосконосый[71], Лопоухий[72], Безволосый[73], Шёлковая Борода[74], Торчащая Борода[75]. Распространённость этого типа прозвищ, помимо их основной, выделительной функции, связана, возможно, ещё и с тем, что о характере человека во многом судили по внешности. Средневековые исландцы, как и прочие люди в Средневековье, считали, что наличествуют определённые закономерности соотношения внешности и характера и по облику человека можно предсказать его последующие поступки. Следовательно, внешняя характеристика человека не только была удобна для идентификации через визуализацию, но и оказывалась значимой для окружающих.
Таблица 1. Прозвища в «Саге о Ньяле»
| Общее число прозвищ | Число родовых прозвищ | |
| Прозвища по внешности | 107 (47%) | 2 |
| Прозвища по личным качествам | 44 (19%) | 4 |
| Оттопонимические прозвища | 68 (30%) | 3 |
| Всего | 228 (100%) | 9 (4%) |
Второй тип прозвищ — прозвища содержательные, данные по каким-либо личным качествам (этот тип составляет пятую часть от общего числа прозвищ, причём практически все относящиеся к нему прозвища — единичные): Старый[76], Мудрый[77], а также Сильный[78], Могущественный[79], Вояка[80], Дерзкий[81], Злой[82], Хитрый[83], Сварливый[84], Женщина-Скальд[85], Красноречивый[86], Речистый[87], Немой[88], Молчаливый[89], Беззаботный[90], Зоркий[91]. Черты характера отражало и прозвище, данное по какому-либо знаменательному событию в жизни нарекаемого, в котором он особо проявил себя. Сюда можно отнести и такие прозвища, как Кислый[92], Убийца Берсерков[93], Годи Фрейра[94], Годи Белого Мыса[95], Масло[96]. Иногда, однако, и прозвище, данное по особенностям внешности, также могло отражать какое-либо событие, повлёкшее за собой получение этого прозвища[97].
В некоторых случаях одноосновные антропонимы, видимо, ещё частично сохраняли значение исходного апеллятива или, по меньшей мере, соотносились с ним, о чём свидетельствует то, что некоторые апеллятивы могли выступать одновременно и в качестве личных имён, и в качестве прозвищ, для которых семантика слова была, бесспорно, важна. Так, в саге одновременно действуют Хьяльти Скеггьясон (Hjalti Skeggjason)[98] и Олейв Рукоятка (Óleifr hjalti)[99], Скафти Тороддсон (Skafti Þoroddsson)[100] и Тормод Рукоять (Þormóðr skafti)[101], викинг Соти (Sóti)[102] и Халльвард Сажа (Hallvarðr sóti)[103], Сварт Ульфссон (Svartr Úlfsson)[104] и Торкель Чёрный (Þorkell svarti)[105]. Отсутствие жесткой границы между именем и прозвищем и их взаимопроникновение отмечали ещё Э. Х. Линд и А. Смит, а вслед за ними и Д. Вейли, которая сделала на основании этого совершенно справедливый вывод о том, что исландские имена на данном этапе ещё не утратили полностью своей семантики[106].
В «Книге о занятии земли» сына Торстейна Чёрного (Þorsteinn Sámr) звали Самом (Sámr)[107], а сына Шипа-Хельги (Brodd-Helgi) — Бородач-Бродди (Skegg-Broddi)[108], т. е. прозвище кого-нибудь из одного близких родичей могло перекликаться с именем другого. Иногда можно проследить и переход прозвища в имя: в «Саге о Ньяле» один из основателей рода Халля носил прозвище Тидранди (Þiðrandi — Глухой), которое через поколение уже давалось детям как личное имя[109], а в «Книге о занятии земли» деда Ламби Сильного (Lambi sterki) зовут Торгейр Ягненок (Þorgeirr lambi)[110].
Процесс включения прозвища в имя, которое в результате превращалось из одноосновного в двухосновное, удаётся проследить в именах некоторых персонажей саги. Сюда можно отнести имена, где в качестве первой основы выступает прозвище, как правило, исключительное или редкое. Это имена таких героев саги, как Броддхельги (Broddhelgi, Шип-Хельги)[111], Далаколь (Dalakólr, Долина-Коль)[112], Дигркетиль (Digrketill, Жир-Кетиль)[113], Эллидагрим (Elliðagrímr, Ладья-Грим)[114], Гальдрахедин (Galdrahéðinn, Колдун-Хедин)[115], Хольтаторир (Holtaþórir, Холм-Торир)[116], Сидухалль (Síðuhallr, Побережье-Халль)[117], Скарпхедин (Skarphéðinn, Гнев-Хедин)[118], Скораргейр (Skorargeirr, Ущелье-Гейр)[119], Спакберси (Spakbersi, Мудрец-Берси)[120], Стедьяколь (Steðjakólr, Наковальня-Коль)[121], Торфэйнар (Torfeinar, Торф-Эйнар)[122], Вигахрапп (Vígahrappr, Убийца-Храпп)[123], Вигаколь (Vígakólr, Убийца-Коль)[124], Вигаскути (Vígaskúti, Убийца-Скути)[125], Викингакари (Víkingakári, Викинг-Кари)[126] и Икснаторир (Yxnaþórir, Бык-Торир)[127].
О том, что данные имена были именно именами с прозвищами-расширениями, а не просто редкими именами, можно судить по тому, что в сагах в некоторых случаях описываются обстоятельства их получения. Причина появления у Ущелье-Гейра такого прозвища косвенно упоминается в саге — это совершённый им некогда подвиг[128]. В других родовых сагах рассказывается о приобретении своих прозвищ Хельги и Ториром[129]. Получение Колем прозвища Убийца можно проследить по «Саге о Ньяле»: изначально он зовётся просто Колем, но после совершения ряда убийств он обозначается уже как Vígakólr[130]. Таким же путём получает аналогичное прозвище Храпп[131], и в тексте даётся, кроме того, объяснение его прозвища: «Меня зовут Убийца-Храпп, и я так назван потому, что я — человек необходительный»[132]. Корень víga- образовывал по такому типу не только прозвища, но и аналогичные по смыслу сложные слова[133], т. е. был достаточно продуктивен и распространен.
В других родовых сагах, например в «Саге об Эгиле», также имеются имена, построенные по данному типу. Традиционно сохраняемая в русских изданиях форма Скаллагрим (Skalla-Grímr) в русле этой тенденции лучше передаётся как Лысина-Грим, тем более что в гл. 20 «Саги об Эгиле» говорится, что Грим получил своё прозвище из-за раннего облысения[134], а в гл. 1 раскрывается и значение расширения имени отца Скаллагрима Квельдульва[135]. Пряди «Книги о занятии земли» (особенно важные в тех случаях, когда в сагах эти аспекты не освещены) повествуют о причинах получения некоторых прозвищ. Сюда можно отнести сюжеты с получением расширения имени Ворон-Флоки[136], Тюлень-Торира[137] и Руда-Бьёрна[138].
Устойчивость расширенных за счёт прозвища имен была различной. Герой «Саги о Ньяле» Кари Сёльмундарсон в гл. 98 редакции Sturlubók «Книги о занятии земли» назван Свидукари (Sviðu-Kári, т. е. Кари-Подпалина). В редакции же Hauksbók он назван Бреннукари (Brennu-Kári, т. е. Кари-Горелый)[139]. Несмотря на такое разночтение, оба этих варианта расширения имени отражают событие, по которому дано прозвище, а второй ещё и перекликается с прозвищем самого Ньяля (Brennu-Njáll), хотя в тексте самой саги Кари Сёльмундарсон называется всегда только Кари.
Ладья-Грим в одной и той же саге во всех ситуациях зовётся только полным именем[140], и эта же форма его именования используется в патрониме[141]. Однако часто в «Книге о занятии земли» и сагах паралелльно используются расширенное и краткое имена одного и того же человека (Хьёрлейв и Лейв[142]; Икснаторир и Торир[143] и др.). А Побережье-Халль (Síðuhallr)[144] называется в саге помимо полного имени иногда просто Халль (Hallr)[145] или даже с прозвищем, образованным по стандартной для оттопонимических прозвищ модели: Hallr af Síðu (Халль с Побережья). Последний вариант скорее характерен для ситуаций, описывающих юридические процедуры[146], т. е. он более официален. В патронимах, образованных от его имени, наряду с описательным оборотом (sonr Halls af Síðu)[147] употребляется и сочетание Síðuhallsson[148].
Соединение всех трёх возможных способов именования — имени, прозвища и патронима — встречается относительно редко. Такое совмещение выглядит как сокращение генеалогического описания и встречается в том случае, когда прозвище составляет устойчивое сочетание с именем, но его носитель не настолько известен аудитории, чтобы не требовалась дополнительная его характеристика через кого-либо из его родственников, как правило, отца[149].
При этом по тексту саги можно увидеть, что прозвища, как и имена, передавались по наследству и также становились родовыми. Тогда родичи могли оказаться полными тёзками, как это было с Торкелями Мудрейшими[150] и Кетилями Громами[151]. В «Книге о занятии земли» тоже отмечены одинаковые прозвища у отца и сына[152], братьев[153], нескольких человек в роду[154].
В отдельных родах бытовали прозвища, хотя и различные, но принадлежащие к одному семантическому кусту и характеризующие качества, свойственные нескольким членам данного рода, и тем самым тоже являвшиеся в некоторой степени родовыми. Так, деда Торстейна Трескоеда[155] звали Орнольвом Рыбогоном[156], отца Торгрима Щёголя[157] — Торкелем Красивым[158]. В «Книге о занятии земли» Воронёнком называют сына Эндотта Вороны[159], а сына Офейга Безногого — Энундом Деревянной Ногой[160].
По некоторым прозвищам формировались родовые обозначения. Так, например, в «Книге о занятии земли» говорится, что от Эрпа, сына ярла Мельдуна, «пошли Эрплинги», а от Торкатлы Квочки «пошел род Квочки»[161]. Совпадение способа образования данных обозначений с отымёнными, свидетельствует о том, что прозвища в качестве эквивалента имени использовались также и для родовой идентификации.
* * *
Особую группу составляют прозвища, включающие информацию о месте жительства человека. Они репрезентировали территориальную принадлежность человека, обозначая его место в пространстве, тогда как родословная определяла место данного человека в ряду поколений. Однако, если учесть, что конкретный хутор мог передаваться по наследству и, следовательно, в течение нескольких поколений быть владением одной семьи, то локонимы можно рассматривать и как способ родовой идентификации. В то же время окружающая среда накладывала отпечаток на особенности жизненного уклада человека, и у представителей родов, живших в различных условиях, могли формироваться различные характеры.
Можно выделить несколько разновидностей «территориальных» прозвищ. За пределами Исландии превалировала этническая идентификация. В Норвегии, Дании, Швеции по этническому признаку обозначали себя все исландцы, прибывавшие к иностранным королевским дворам[162]. Внутри самой Исландии территориальная принадлежность описывалась по округам/годордам, по более мелким районам (например, Широкая Долина) и по хуторам. По местности в «Саге о Ньяле» идентифицируют себя 35 человек[163]. По годордам в саге принадлежность определяют в 12 случаях[164]. По хутору характеризуются 12 человек[165].
Место жительства служило своеобразной «визитной карточкой» человека. При знакомстве подразумевалось, что исландец назовёт как показатель своего происхождения местность, откуда он[166]. При этом жители отдельных регионов Исландии пользовались разной репутацией в обществе. Так, Ньяль, готовя Гуннара к роли Хeдина-Купца и рассказывая о людях из различных местностей, учит отзываться о них следующим образом: «Он спросит, не с севера ли ты, и ты отвечай, что с Островного Фьорда. Он спросит, много ли там знатных людей. “Много там подлости”, — скажешь ты. “Есть ли в Долине Дымов доблестные люди?” — спросит он. “Воры там все и злодеи”, — скажешь ты. Тогда Хруту покажется это забавным, и он рассмеётся. Вы заговорите о людях с Восточных Фьордов, и ты должен всех бранить. Наконец, зайдёт у вас разговор о людях с Равнины Кривой Реки. Скажи, что там никого не осталось с тех пор, как умер Мeрд Скрипица»[167]. По последовавшей реакции Хрута видно, что исландцам было свойственно, преднамеренно или нет, принижать достоинства людей из других регионов. Хрут даже не упрекает мнимого Хeдина за явную ложь. Также и Флоси может позволить себе сказать людям со Светлого Озера: «У себя в округе вы жадны и несправедливы»[168].
Пространственная идентификация человека выполняла также практические функции. Бродяжничество никоим образом не поощрялось в исландском обществе, что видно даже из приведённой в саге пословицы: «Уши на месте там, где они выросли»[169]. Общая территориальная принадлежность обязывала оказывать помощь в суде и мстить[170], поскольку, как правило, она совпадала с родственными связями или отношениями зависимости. Выступая за определённую территориальную общность, люди действовали в рамках коллектива и воспринимались окружающими как нечто целое[171].
Определение людей по месту их жительства используется в тексте саги наравне с обозначением их по родовой принадлежности[172]. Сочетание имени с топонимом применялось в официальной обстановке, например, на тинге, даже в том случае, если топоним не был устойчивым прозвищем этого человека[173]. Однако большинство первопоселенцев упоминаются в саге без указания на место их проживания[174], хотя подробное описание границ их владений имеется в «Книге о занятии земли» и входило в круг общеизвестных сведений. Можно предположить, что средневековым исландцам упоминания личного имени первопоселенцев в силу их большой известности было достаточно для их территориальной идентификации.
Идентификация по местности прежде всего находила отражение в оттопонимических прозвищах, составляющих чуть меньше трети от всех упомянутых в саге (68 из 228; см. Таблицу 1 и Таблицу 2). По способу словообразования и по семантике выделяются несколько их типов.
Таблица 2. Оттопонимические прозвища в «Саге о Ньяле»
| Семантика основы | Количество | От общего числа прозвищ | От числа оттопонимических прозвищ |
| Этноним | 9 | 4% | 14% |
| Годорд | 12 | 5% | 17% |
| Местность | 35 | 15% | 52% |
| Хутор | 12 | 5% | 17% |
| Всего | 68 | 30% | 100% |
Прозвища иностранцев, как правило, даны по их этнической принадлежности[175]. Оттопонимические прозвища исландцев образуются по более мелким образованиям (местностям, округам, хуторам) и совпадают с территориальной идентификацией их носителей. По своей структуре большинство локонимов представляют собой формулы «Х из Y» (X á/í/frá/ór Y)[176]. Однако некоторые из них настолько срастаются с именем, что входят в его состав, преобразуя одноосновное имя в двухосновное. Это, например, такие имена, как Holtaþórir (Торир из Хольта); Síðuhallr (Халль с Побережья); Dalakólr (Коль из Долин)[177]. Третий тип, оттопонимные прилагательные, характерен для некоторых устойчивых производных от названий исландских местностей[178]. Такой тип составляет 10% от общего числа локонимов, из которых половина характеризует иностранцев. Это такие прозвища, как Викец (т. е. «из Вика»)[179], Фаререц[180], Шетландец[181], Трондхеймец[182].
Имеются и родовые локонимы, которые составляют треть родовых прозвищ, встречающихся в саге. В большинстве случаев они образованы топонимом с предлогом, и их наличие указывает не только на совместное проживание нескольких родичей, но и на общность качеств представителей данного рода, что видно из контекста саги. Сюда можно отнести прозвища Из Песчаного Оврага[183], Из Эльды[184] и Из-под Треугольной Горы[185].
Таким образом, оттопонимическое именование человека оказывается распространённым в Исландии способом идентификации. При кажущемся отличии от патронимов (определение человека не во времени, а в пространстве) оно также отсылает к генеалогическим сведениям — через родовую усадьбу — и указывает на принадлежность человека к определённому роду. Тот факт, что чаще всего локонимы образовывались от обозначений по местностям, означает, что данная форма именования была активно востребована в средневековой Исландии.
* * *
Подведём итоги. Родовая идентификация (через свою основную форму — патроним) продолжала оставаться превалирующей в исландском обществе на протяжении IX–XIII вв., поскольку к ней прибегали как при знакомстве, так и в официальных ситуациях, и в особенности в тех случаях, когда человек был известен в обществе недостаточно. Принадлежность к определённому роду выступала гарантией репутации человека в обществе, однако отсылка к нему не была единственно возможной и обязательной. Патроним служил минимальной единицей генеалогического описания, апеллирующей к отцу как к более известному в обществе члену рода. В обиходе патронимы чаще всего опускались. Постоянно употреблялись лишь те из них, которые стали прозвищами, или прозвища, образованные по принципу патронимов.
Другим способом родовой идентификации были оттопонимические прозвища, содержавшие в себе информацию о месте жительства их носителя, которое, как правило, было родовой усадьбой или местностью, где жило большинство представителей его рода. Следовательно, они также содержали сведения о родовой принадлежности. А построение оттопонимических обозначений общностей людей по типу, аналогичному родовым обозначениям, подтверждает их значимость для родовой идентификации.
Родовой идентификации служили и родовые имена. Связь с родом посредством родового имени маркировалась даже в том случае, если наследовалось не все имя, а одна из его основ. В противовес родовым личные имена способствовали выделению человека из череды родичей. Они употреблялись без каких-либо дополнительных компонентов в тех случаях, когда их носитель был достаточно известен в обществе. Индивидуальная идентификация (через личные имена и прозвища) дополняла идентификацию родовую, продолжая на нее опираться, несмотря на то, что внешне они противопоставлялись.
Список литературы
Гуревич, А. Я. «Эдда» и сага / А. Я. Гуревич. — Москва : Наука, 1979. — 192 с.
Литовских, Е. В. Место жительства как элемент характеристики персонажей «Саги о Ньяле» / Е. В. Литовских // Восточная Европа в древности и средневековье. — Москва : ИВИ РАН, 2002. — [Вып. XIV:] Мнимые реальности в античной и средневековой историографии. — С. 123–131.
Литовских, Е. В. Генеалогические представления в средневековом исландском обществе (на материале «Саги о Ньяле») / Е. В. Литовских : дисс. … к.и.н. — Москва, 2004. — 253 с.
Литовских, Е. В. Родословия в процессуальной практике средневековой Исландии / Е. В. Литовских // Проблемы источниковедения / Отв. ред. С. М. Каштанов. — Москва : Наука, 2006. — Вып. 1 (12). — С. 26–32.
Литовских, Е. В. Изменение исландского ономастикона в X–XIII вв. как показатель независимости древнеисландского государства / Е. В. Литовских // Электронный научно-образовательный журнал «История» [Электронный ресурс]. — 2022. — T. 13, вып. 5 (115). — URL: https://history.jes.su/s207987840021302-1-1/. — (30.11.2022).
Пеньковский, А. Б. Русские личные именования, построенные по двухкомпонентной модели «имя + отчество» / А. Б. Пеньковский // Ономастика и норма. — Москва : Наука, 1976. — С. 79–107.
Подольская, Н. В. Словарь русской ономастической терминологии / Н. В. Подольская. — Москва : Наука, 1978. — 201 с.
Успенский, Ф. Б. К вопросу о происхождении русских отчеств / Ф. Б. Успенский // Восточная Европа в древности и средневековье. — Москва : ИВИ РАН, 2001. — [Вып. XIII:] Генеалогия как форма исторической памяти. — С. 182–187.
Bjarni Guðnason. Njáls saga / Bjarni Guðnason // Kulturhistoriskt leksikon för nordisk middelalder fra vikingetid til reformationstid. — Oslo ; Malmö : Gyldendal, 1978. — Bd. 12. — Sp. 244–249.
Cleasby, R. An Icelandic-English Dictionary / R. Cleasby, Gudbrand Vigfusson. — Oxford : Oxford University Press, 1874. — 890 р.
Cook, R. The Structure of Njáls Saga / R. Cook // Норна у источника Судьбы : сборник статей в честь Е. А. Мельниковой / под ред. Т. Н. Джаксон, Г. В. Глазыриной, И. Г. Коноваловой, С. Л. Никольского, В. Я. Петрухина. — Москва : Индрик, 2001. — С. 206–213.
Einar Ól. Sveinsson. Um handrit Njáls sögu / Einar Ól. Sveinsson // Skírnir. — 1952. — Bd. 26. — Bls. 114–152.
Einar Ól. Sveinsson. Dating the Icelandic Sagas : an Essay in Method / Einar Ól. Sveinsson. — London : University College London, 1958. — (Viking Society for Northern Research. Text Series. Vol. 3). — 126 р.
Einar Ól. Sveinsson. Njáls saga : A Literary Masterpiece / Einar Ól. Sveinsson. — Lincoln : University of Nebraska Press, 1970. — 210 p.
Finnur Jónsson. Einleitnung / Finnur Jónsson // Brennu-Njáls saga. — Halle a. S. : Verlag von Max Niemeyer, 1908. — (Altnordische Saga-Bibliothek. H. 13). — S. III–XLVI.
Finnur Jónsson. Norsk-islandske kultur- og spogforhold / Finnur Jónsson // Aarböger for nordisk oldkyndighed og historie. — 1921. — Bd. 3, no. 2. — S. 175–244.
Finnur Jónsson. Personennamen / Finnur Jónsson // Brennu-Njáls saga. — Halle a. S. : Verlag von Max Niemeyer, 1908. — (Altnordische Saga-Bibliothek. H. 13). — S. 425–443.
Guðni Jónsson. Íslendinga sögur. Nafnaskrá / Guðni Jónsson. — Reykjavík : Íslendingasagnaútgáfan, 1949. — 447 Bls.
Janzén, A. De fornsvenska personnamnen / A. Janzén // Personnavne / udg. A. Janzén. — København : Schultz, 1947. — (Nordisk kultur. Bd. VII). — S. 235–268.
Janzén, A. De fornvästnordska personnamen / A. Janzén // Personnavne / udg. A. Janzén. — København : Schultz, 1947. — (Nordisk kultur. Bd. VII). — S. 22–186.
Jónas Kristjánsson. Njáls saga / Jónas Kristjánsson // Gudar på jorden : festskrift till Lars Lönnroth / red. S. Hansson, M. Malm. — Eslöv : Symposion, 2000. — P. 119–130.
Lind, E. H. Norsk-isländska personbinamn från medeltiden / E. H. Lind. — Uppsala : Lundequistska bokhandeln, 1920–21. — 416 s.
Maxwell, I. R. Pattern in Njáls saga / I. R. Maxwell // Saga-Book of the Viking Society for Northern Research. — 1957–1959. — Vol. 15. — P. 3–47.
Peterson, P. Old Norse Nicknames : PhD diss. / P. Peterson. — Minneapolis ; St. Paul : University of Minnesota, 2015 — URL: http://conservancy.umn.edu/handle/11299/172669. — (07.10.2022).
Schach, P. Instant Saga Style : the Evidence of the Manuscripts / P. Schach // Journal of English and Gernmanic Philology. — 1986. — No. 3. — P. 404–420.
Smith, A. H. Early Northern Nicknames and Surnames / A. H. Smith // Saga-Book of the Viking Society for Northern Research. — 1928–1936. — Vol. 11. — P. 30–60.
Turville-Petre, J. The Genealogist and History : Ari to Snorri / J. Turville-Petre // Saga-Book of the Viking Society for Northern Research. — 1978–1981. — Vol. 20. — P. 7–23.
Whaley, D. Nicknames and Narratives in the Sagas / D. Whaley // The Eighth International Saga Conference : the Audience of the Sagas (August 11–17, 1991) : Preprints / ed. L. Lönnroth. — Gothenburg : Gothenburg University, 1991. — Vol. 2. — P. 341–355.
