Сфера национальной политики для большевиков, несмотря на внешнюю логичность доктринальных установок, в конкретных ситуациях неизбежно оставалась постоянным поиском решений столь же постоянно возникавших проблем, помимо существующих. В том же случае, когда эти проблемы оказывались осложненным внешними факторами, программные установки нередко оказывались лишними, и как результат, в иерархии задач вопросы национальной политики отодвигались на задний план[1]. Политическая опасность строгого следования доктрине особенно чутко осознавалась в аппарате Коминтерна и советскими дипломатами. Если Верхняя Силезия оказывалась достойной борьбы за самоопределение, то борьба словацкой компартии за расширение автономных прав Словакии поддержки не находила. Лишившийся уже в конце 1920-х гг. самостоятельности в «революционном творчестве» и обязанный учитывать советские внешнеполитические интересы и подходы к решению международных проблем аппарат Исполнительного комитета Коминтерна (ИККИ) именно в сфере национальных отношений оказался в крайне затруднительной ситуации.
В апреле 1935 г. в Польско-Прибалтийском лендерсекретариате ИККИ был подготовлен очередной вариант резолюции «Задачи компартий Прибалтики в борьбе против захватнических планов гитлеризма и в защиту СССР». Насколько можно судить по документам лендерсекретариата, первые наброски этого документа были сделаны ещё в 1933 г., т. е. вскоре после прихода к власти национал-социалистов в Германии. За два года текст этого документа неоднократно и более чем существенно перерабатывался. Стилистические огрехи оставались, сущностная сторона резолюции менялась радикально. В частности, такая политическая задача коммунистических партий, как «защита СССР», то удалялась из текста, то восстанавливалась в нём. Не будем в данном случае касаться причин, обусловливавших подобную редакцию текста, это отдельная тема[2]. Он же представляет для нас интерес, как один из немногих документов, позволяющих частично выяснить отношение политического руководства СССР к национальным меньшинствам прибалтийских государств[3].
Авторы проекта резолюции доказательство своего главного тезиса (возможность возникновения в Прибалтике войны и превращение этого региона в плацдарм контрреволюционной войны против СССР) видели в усилении классового террора и в «бешеном усилении национальной травли и угнетения национальных меньшинств»[4]. Поскольку целью прибалтийских компартий (имелись в виду не только компартии Эстонии, Латвии и Литвы, но, в отдельных вариантах, Финляндии и Польши) должно было стать предотвращение войны, главное внимание авторами было уделено способам достижения этой цели. Особое предпочтение отдавалось борьбе, которую коммунистам следовало возглавить, за отстаивание прав угнетенных национальных меньшинств. В тех случаях, когда речь шла о территориях компактного проживания того или иного национального меньшинства, чаще ставилась задача добиваться для этого меньшинства прав на самоопределение, вплоть до отделения. Что касается, например, Эстонии, то предусматривалось ведение борьбы вплоть до отделения Печорского края, населенного русскими. В свою очередь, компартия Латвии должна была вести борьбу против угнетения Латгалии[5], а литовская компартия — за отделение Мемельской области (речь шла о защите прав немцев; о защите интересов польского национального меньшинства речи не шло, в Москве испытывали опасения в отношении «клайпедизации» польского меньшинства Варшавой[6]). В каждом из этих случаев компартии должны были отстаивать право на самоопределение данных территорий вплоть до отделения, но против присоединения их к Германии[7]. В мае 1935 г. в проект резолюции был добавлен ещё один пункт, предусматривающий борьбу компартии Финляндии против угнетения населенных шведами территорий[8]. При этом отсутствовало упоминание населенной русскими Райволовской общины на Карельском перешейке, к которой время от времени проявляли интерес советские дипломаты. Так, отношение к этой общине охарактеризовал в 1928 г. в одном из своих докладов полпред С. С. Александровский, считавший, что предпринимать в этом вопросе что-либо трудно: «Вопрос этот не новый… Формально мы не можем выступать в защиту этих русских. Тем не менее, мы, конечно, заинтересованы в их сохранении на Карельском перешейке, а также и в том, чтобы эти русские помнили о нас, как о возможных защитниках их интересов. Но здесь начинается для нас довольно скользкая почва, и это требует большой осторожности и осмотрительности». Полпред рекомендовал в ленинградской прессе, но «без ударной кампании», затрагивать этот вопрос[9]. В Польско-Прибалтийском лендерсекретариате вопрос о Райволовской общине никогда не ставился.
Одно из национальных меньшинств, требовавших своей защиты, только иногда упоминалось в коминтерновских документах, когда речь заходила о балтийских государствах, и то только мимоходом. В данном случае речь идёт об евреях. Осторожность, с которой обращались к теме защиты еврейского национального меньшинства как в Коминтерне, так и советские дипломаты, дала о себе знать ещё в конце Гражданской войны, когда в 1920 г. велись советско-литовские переговоры, в ходе которых глава советской делегации А. А. Иоффе наотрез отказался учитывать пожелания литовской делегации о присоединении к Литве ряда территорий Польши, в которых имелось значительное еврейское национальное меньшинство. Позже, уже в начале 1930 гг. СССР использовал распространение в Литве юдофобских настроений, чтобы стимулировать переезд части литовских евреев в организуемую Еврейскую автономную область. Тогда же Иероним Морштын (поверенный в делах СССР в Латвии) информировал Москву: «Рост антисемитизма в Латвии и банкротство надежд на массовую эмиграцию в Палестину вызвал повышенный интерес к Советскому Союзу в широких еврейских кругах Латвии — в первую очередь среди интеллигенции. Эти круги дают между прочим 90% количества туристов из Латвии в СССР»[10].
Отложившиеся в фондах Коминтерна многочисленные варианты вышеупомянутого документа (1933–1935 гг.) не приобрели форму окончательной директивы компартиям прибалтийских государств. Необходимость учета интересов и задач, стоявших перед советской внешней политикой, особенно в условиях быстрых перемен в международной ситуации и при давно ушедшей в прошлое «творческой самостоятельности» ИККИ и его структур, обусловливали исключительную осторожность в формулировании коминтерновскими работниками задач, особенно, в столь зыбкой и в доктринальном, и в практическом плане сфере, как национальная политика. Можно предположить, что даже если бы эстонские коммунисты действительно решились взвалить на себя задачу добиваться отделения от Эстонии населённого русскими Печорского края, то и без того тщедушная компартия быстро прекратила бы свое далекое от цветущего существование. Трудно представить, чтобы компартия Латвии активно включилась бы в борьбу за отделение Латгалии. Обращает на себя внимание тот факт, что польское национальное меньшинство, довольно компактно проживавшее на юго-востоке Латвии, оказалось «забытым». Если в этом случае сказалось стремление советской стороны не вносить дополнительное раздражение в отношения с Польшей, то эта же «забывчивость» в отношении еврейского национального меньшинства в Литве и Латвии объяснялась распространенными в этих государствах юдофобскими настроениями[11].
Стоит, однако, обратить внимание на следующее. Во второй половине 1920-х гг. в дипломатических кругах сложилось представление, что Советская Россия с неизбежностью будет использовать русское население Эстонии в своих политических целях. Финский посланник в Таллине Рудольф Холсти в одном из своих рапортов в МИД писал по этому поводу 19 ноября 1926 г., что своей политикой[12] Москва стремилась создать благоприятную почву для того, чтобы в нужный момент выступить в качестве друга, призванного на помощь какой-нибудь Изборской республикой, и осуществить затем захват Эстонии по уже испытанной «кавказской программе»[13]. Вероятной основой для подобного рода утверждений служили неоднократно в частных беседах высказывавшиеся западными (особенно английскими и французскими) дипломатами сомнения в длительном сохранении прибалтийскими государствами своей самостоятельности[14]. Но имелись и довольно резкие заявления некоторых высокопоставленных лиц в Москве (или, что было гораздо чаще — слухи — постоянные, настойчивые о выработке Россией каких-то особых мер и т. д.[15]) в отношении Риги и Таллина.
Не рискнём согласиться с наличием у Советской России изложенного А. Хакцелем плана действий. Заметим лишь, что в проекте коминтерновской резолюции цель формулировалась в определенно более ограниченных масштабах: речь шла о возможности отделения некоторой территории от Эстонии, а не о присоединении всей Эстонии. Любопытно, что тогдашний глава Эстонии К. Пятс, осознавая насколько быстро и необратимо развивается международная ситуация в Европе, вовсе не в шутку в одной из бесед в 1935 г. заявил, что нельзя отвергать возможности, например, конфедеративного объединения Эстонии и Советской России.
Политическая установка, предлагавшаяся в проекте коминтерновской резолюции, борьба Эстонской компартии за права русского населения вплоть до отделения от Эстонии (такое изощренное порождение политической мысли было отнюдь не уникальным для того времени) — естественно, могла появиться только с согласия высшего политического руководства СССР. В 1935 г. решиться самостоятельно сделать такое предложение глава польско-прибалтийского лендерсекретариата ИККИ[16] не мог, так как подобное предложение означало радикальное изменение предшествующей практики взаимоотношений Советской России с Эстонией. А эти взаимоотношения явно строились с учетом того, что русское население Эстонии не следует использовать в качестве одного из рычагов давления. Поэтому, сменивший в 1930 г. А. М. Петровского на посту полпреда Ф. Ф. Раскольников даже считал за лучшее не начинать объезда страны с Печорского края, чтобы не вызывать у эстонцев опасений. Причиной, несомненно, было нежелание ухудшать отношения с Таллином, когда была в разгаре борьба с польским влиянием в Прибалтике и планами создания блока балтийских государств. Судя по всему, Б. С. Стомоняков, курировавший в НКИД отношения с Эстонией, прямо запретил весной 1932 г. особую работу среди национальных меньшинств (имелись ввиду русские и евреи)[17], хотя сам Раскольников, когда поднимал вопрос об этом, имел ввиду исключительно создание «из левых элементов этих меньшинств благожелательного окружения вокруг полпредства»[18]. Поднятая членом Государственного собрания Эстонии Алексеем Гречановым в разговоре с Раскольниковым тема присоединения Печорского края к СССР[19] была воспринята в Москве как провокация[20].
Однако главной причиной, обусловливавшей такое отношение, было, пожалуй, всё же явно преобладавшие среди русского населения Печорского края и Принаровья антисоветские настроения, о которых в Москве были хорошо осведомлены. В августе 1930 г. у Раскольникова состоялась продолжительная беседа с упомянутым выше Гречановым. Последний пространно поведал о росте национальных противоречий, приведя в качестве примера плохое обращение с русскими солдатами эстонских унтер-офицеров в Печорах, выселении русских из Печор на окраины, на осушаемые болота, тогда как получавшие повышенные оклады эстонские чиновники заселяли город и т. п. Однако в итоге Гречанов был вынужден констатировать, что антисоветские настроения крайне сильны, даже среди бедноты[21]. Ситуация в этом отношении не изменилась и в следующем году. Несмотря на разорение русских крестьянских хозяйств, продажи за долги с аукционов русских хуторов, среди крестьян и рыбаков антисоветские настроения только усилились. Тот же Гречанов жаловался, что крестьяне соглашаются слушать его только после заверений, что он не является коммунистом[22]. В определённой мере на усиление таких настроений повлияло ужесточение пограничного контроля, а не «агитация кулаков», как утверждалось. Усиление пограничного режима повлекло за собой значительное сокращение масштабов приграничной контрабанды, служившей немалым подспорьем для жителей приграничья.
Именно не просто настороженное, а резко выраженное негативное отношение русского населения Печорского края к Советской России вызывало ответную, едва ли не враждебную реакцию в Москве (при этом в Москве неизменно отделяли вопрос о русском населении Печорского края от вопросов, связанных с русской антисоветской эмиграцией в Эстонии). В определенной степени учитывалась также оказываемая т. н. русскими националистами в Государственном собрании Эстонии поддержка планам вапсов (воинов-освободителей) по проведению конституционной реформы[23]. На негативное отношение Москвы воздействовала также большая активность представителей различных политических группировок русского населения в Эстонии в таком деле, как налаживание контактов с представителями русского меньшинства в других европейских государствах (в Москве понимали: «с контрреволюционной эмиграцией»)[24]. Поэтому, такие, например, события, как съезд представителей русских национальных меньшинств в Риге в 1929 г. и последующая подготовка более представительного съезда в Женеве неизбежно влекли за собой давление компетентных органов на НКИД в тех случаях, когда последний иногда всё же пытался, хотя и весьма робко, использовать наличие компактно проживающего в Эстонии русского населения в своих целях. Так было, например, когда велась подготовка советско-эстонской рыболовной конвенции. НКИД приложил немало усилий, чтобы доказать ОГПУ «политическую заинтересованность (СССР) в том, чтобы пойти навстречу интересам русских в Эстонии»[25]. Позже, в 1936 г. полпред Устинов в беседе с министром внутренних дел Эстонии Карлом Ээнпалу категорически отвергнет любые обвинения в попытках вмешательства во внутренние дела Эстонии: «… мы не вмешиваемся и в дела, касающиеся русского нацменьшинства в Эстонии, это нас выгодно отличает от некоторых других государств, которые по понятным причинам проявляют повышенный интерес к своим нацменьшинствам». Устинов докладывал в Москву, что попытка Ээнпалу сослаться на деятельность организации «Молодая Россия», «восхвалявшей национальную политику Сталина», была отвергнута, так как эта организация белогвардейская и фашистская[26].
В определенной мере справедливым будет утверждение, что Москва отстраненно наблюдала за развитием взаимоотношений русского национального меньшинства с Эстонским государством. Даже когда на страницах эстонской прессы появились сообщения о планах переселения печорских рыбаков на балтийское побережье в целях ослабления кризисной экономической ситуации в Печорском крае, отдел Польши и Прибалтики удовлетворил свой интерес лишь запросив информацию о масштабах переселения и более к этой теме не возвращался[27]. Устойчивый интерес в Москве сохранялся, пожалуй, только к одному вопросу — преподаванию русского языка в Эстонии и Латвии. Неоднократно запрашивались самые разные справки о правительственных, муниципальных, частных школах и гимназиях, в которых преподавался русский язык. Причины столь пристального внимания вышеупомянутый полпред И. Л. Лоренц объяснял так: «Если мы в течение ближайших лет не добьемся в Прибалтике другого отношения к русскому языку, то наше влияние по культурной линии может упасть»[28]. С середины 1930-х гг. резко изменилось отношение к русскому языку в Литве. Министр юстиции Шилингас в апреле 1937 г. откровенно заявил полпреду Б. Д. Подольскому, что «устранение русского и немецкого языков является необходимостью для самосохранения, так как сильный национальный СССР не менее опасен, чем Германия. Кроме всего прочего существует еще идеологическая опасность со стороны СССР и его общий язык может способствовать усилению идеологического влияния с востока». Подольский, со своей стороны, констатировал: «Если ко всему этому прибавить то, что мы проявляем в этом вопросе известную пассивность и не стремимся хотя бы закрепить прежние наши позиции в школах и университетах, то при сохранении ими темпов, которыми они взялись за борьбу против всего русского, мы можем в ближайшие годы потерять очень важную позицию среди молодежи — это русский язык, который играет в Литве большую роль в смысле связи с СССР, как в идеологическом, так культурном и научном отношениях»[29]. Схожие сожаления высказывались полпредством в Латвии. Однако всё ограничивалось констатацией складывавшейся ситуации, советская сторона не предпринимала фактически никаких усилий для её исправления. В июле 1935 г. состоялся примечательный разговор полпреда в Латвии Стефана Бродовского с одним из представителей русской общины, заметившего, что «у СССР большие успехи в Латвии, что русское население в Латгалии благодаря нашей успешной работе[30] всецело за СССР. Я заверил… что никакой работы в Латгалии и вообще среди русского и нерусского населения не ведем, но националистическая политика Ульманиса заставляет, понятно, русское население обращать взоры на восток»[31]. В полпредстве в Риге считали, что слухи о работе советских структур с русским национальным меньшинством в Латвии «распространяются латвийской контрразведкой, которая пытается запугивать здешние иностранные круги советской опасностью»[32].
На протяжении всего межвоенного периода советская дипломатия, признавая возможность использования национальных меньшинств в качестве инструмента влияния на политику балтийских государств, на практике не прибегала к нему. Сдерживающими факторами являлись, прежде всего, отсутствие реальных возможностей (единственные структуры, которые могли быть для этого использованы — национальные компартии, тщедушность которых была очевидной, как, впрочем, и не устраивавшие руководство Коминтерна колебания в их руководстве в вопросе национальной политики), отсутствие четкой позиции у политического руководства СССР в этом вопросе, обусловливаемое динамикой внешнеполитических ситуаций, но также и распространенным в самых разных общественных кругах негативным отношением к большевистской России. Результатом, однако, было и то, что в двусторонних отношениях тем самым не допускался неизбежно породивший бы обострение противоречий элемент.
Список литературы
Кен, О. Н. Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934 гг. / О. Н. Кен, А. И. Рупасов. — Москва : Алгоритм, 2014. — 720 с.
Мартин, Т. Империя положительной деятельности. Нации и национализм в СССР, 1923–1939 / Т. Мартин ; пер. с англ. — Москва : РОССПЭН, 2011. — 855 с.
Новикова, Л. Г. Советская национальная политика в оценках трех западных историков / Л. Г. Новикова // Отечественная история. — 2006. — № 4. — С. 140–145.
Щербак, А. Н. Влияние внешней политики на национальную политику СССР / А. Н. Щербак, Я. Я. Герина, Д. А. Бердюженко, А. Б. Мендыгалиева, А. В. Зайцева // Полития. — 2017. — № 3. — С. 99–116.
